Вовлеченный своим другом в литовскую дипломатию, Прозор разделял с ним проблемы, вытекавшие из нового понимания национальности. Они называли себя литовцами, однако не имели в виду язык, поскольку по-литовски не говорили. На каком языке они общались между собой, я не знаю (польский Оскара был безукоризненным), но переписывались по-французски. Несмотря на труды ради Литвы, им приходилось сталкиваться с недоверием «настоящих» литовцев. «Не хотят они о нас слышать», — писал Оскар Прозору. Поэтому он добровольно ограничился второстепенной должностью в посольстве, несмотря на то что его заслуги были отмечены орденом Гедиминаса.

В двадцатые годы Прозор посещал Каунас и долину Невяжи. Несколько лет он исполнял обязанности литовского посла в Риме и умер в 1928 году. Его дочь Грета Кюрра-Прозор поселилась в Швейцарии.

Немногие паны и шляхтичи стали на сторону литовскоязычной Литвы. Оскар Милош, граф Мауриций Прозор, Станислав Нарутович (брат польского президента Габриэля Нарутовича), Альфред Тышкевич из Полонги[394], наконец, Михал Рёмер, профессор и неоднократный ректор Каунасского университета Витаутаса Великого — вот, пожалуй, и всё. Несколько десятков томов написанных по-польски воспоминаний Рёмера станут (после их публикации) неиссякаемым источником тем для историка, способного понять конфликты лояльности — трогательные, но в то же время трагические и гротескные.

У этого человека был план, который он систематически претворял в жизнь. В каком-то смысле его можно назвать преемником всех польских реформаторов (начиная с конца восемнадцатого века), считавших, что начинать нужно с головы, то есть с влияния на элиту. Он считал, что польская элита думает неправильно, а основную ответственность за это несет пресса, которую она читает. Пясецкий был националистом и противником «демолибералов» — это несколько туманное название включало всех, кто голосовал за первого президента Польши Габриэля Нарутовича. Органом, выражавшим мнение этого лагеря, Пясецкий считал «Вядомости литерацкие», поэтому его целью стало создание журнала, способного конкурировать с «Вядомостями», а в дальнейшем подбор команды, которая стала бы «властительницей дум» — по крайней мере, в Варшаве. Поэтому он основал журнал «Просто з мосту».

В тогдашней Европе казалось, что будущее за правыми авторитарными режимами. Действовал пример Салазара в Португалии, Муссолини в Италии, а вскоре и Гитлера. В разных странах возникали движения марширующей молодежи в коричневых рубашках, с вождями, не скрывавшими, что они хотят прийти к власти не с помощью выборов, но путем переворота. В Румынии это была «Железная гвардия» Кодряну, чьи лидеры были убиты в 1938 году, но потом их товарищи на некоторое время захватили власть при поддержке Германии. Подобные движения были также в Венгрии и Хорватии. В Польше гербом НРЛ («Национально-радикального лагеря») Болеслава Пясецкого был меч Храброго[395] в лацкане, а печатным органом — «Фаланга». Путч 1937 года не удался, так как армия не поддержала его.

Создание в Польше «Озона» («Лагеря национального объединения»[396]) означало уступки крайне правым и стремление частично перенять их лозунги. Подобную игру вел в Венгрии Хорти, а в Румынии правительство Кароля II. В такой политической атмосфере журнал «Просто з мосту» приобретал все больше читателей. Вскоре его тираж вдвое превысил тираж «Вядомостей» и продолжал расти. «Католическо-национальная» программа журнала означала идею государства, населенного исключительно поляками-католиками. Конфессионально-языковые меньшинства планировалось полонизировать, а евреев вынудить к эмиграции. Католическая ориентация «Просто з мосту» подчеркивалась с помощью частых ссылок на святого Фому Аквинского. Журнал не был предназначен для миллионов, но такие же лозунги провозглашали и многотиражные печатные органы, в первую очередь «Малый дзенник» и поддерживавший его «Рыцеж Непокаляней» — оба издававшиеся в Непокалянове отцом Максимилианом Кольбе[397].

В конце тридцатых годов казалось, что проект Германии окружить себя на востоке государствами с подобной идеологией был близок к осуществлению. Немцы, хотя и не без проблем, могли рассчитывать на Румынию, Венгрию, Хорватию, а после раздела Чехословакии — на Словакию, в то время как оккупированная Чехия превратилась в один большой военный завод. Станислав Пясецкий и его товарищи, а также близкий к ним НРЛ, выдвигали приблизительно такую же программу, какую вскоре начали осуществлять в Хорватии Павелича, то есть логичен был бы союз с Гитлером и, вероятно, совместный поход на Россию. Однако историю Польши не измерить аршином логики.

Я был знаком с Пясецким благодаря тому, что мои друзья, Ежи Анджеевский и Болеслав Мицинский, печатались у него — до разрыва отношений с его журналом. В своей политике по отношению к молодежи Пясецкий был гораздо эластичнее, чем редактор «Вядомостей» Грыдзевский. Ему удалось привлечь Галчинского, который печатал в «Просто з мосту» стихи во славу НРЛ и предвещал «ночь длинных ножей» для завсегдатаев варшавских демолиберальных кофеен. Должен сказать, что Пясецкому удалось собрать команду, которая могла бы заменить демолиберальную — у него были свои специалисты по литературной и театральной критике, по музыке, живописи, естественным наукам и т. д.

Пясецкий был невысоким худощавым человеком в очках и ничем не напоминал своего однофамильца Болеслава — вождя и белокурую бестию. У него были тонкие губы фанатика, и, вероятно, он полностью посвящал себя ревностному служению своей патриотической идее. Говорят, он был наполовину евреем, что среди польских антисемитов не такая уж большая редкость. Он ненавидел всех, кого считал врагами Польши — внутренними и внешними, и никто не смог бы убедить его, что, выступая против демократии, он делает то же самое, что гитлеровская Германия, которая казалась ему смертельно опасной для страны. Сразу после захвата Варшавы немцами он основал кафе, которое было одновременно центром подполья и конспиративно издававшегося журнала. Его быстро арестовали и расстреляли в Пальмирах.

Я помню тот рассвет — четыре часа утра после какой-то пьянки, великолепные тяжелые гроздья сирени свешиваются из-за высокой железной ограды виллы в районе виленской Большой Погулянки. Лешек, несмотря на протесты — мои и Пранаса[398], — лезет наверх и срывает их.

Он был одним из самых красивых людей, которых я знал. Миловидный, худощавый, хорошо сложенный и, как говорится, пригожий — но эта пригожесть не ограничивалась физическими качествами. Его окружала некая лучистость, и казалось, что она морального свойства. Он жил в Варшаве и занимался там социалистической деятельностью, а в Вильно приезжал по делам СНСМ, Союза независимой социалистической молодежи. Тогда называть себя социалистом означало прежде всего выступать против «националов», которые развязали такую истерическую антисемитскую кампанию, что трудно было не подозревать в этом гитлеровского подстрекательства. Во время войны Лешек принадлежал к социалистической «Свободе», а также к Боевой социалистической организации. Я должен был бы знать, как он погиб — хотя бы от Рыньцы, который, как и он, был связным между Бундом в виленском и варшавском гетто. О причинах провала Лешека в оккупированной Варшаве говорили всякое, подозревая коммунистов, поскольку к ним он относился бескомпромиссно. О том, что произошло на самом деле, я узнал лишь спустя несколько десятилетий после войны от Марека Эдельмана[399]. Лешек вез материалы для Бунда в виленское гетто, но, неизвестно почему, стал переходить границу возле Эйшишек[400] на день позже, чем договаривался, был арестован немцами и расстрелян. Вацлав Загурский упоминает о Лешеке в своей книге о социалистической «Свободе».