Ясно одно: потребление растет, и не только из-за роста населения. Постоянно разрастаются также пчелиные соты умов, ноосфера, если можно употребить это не совсем польское слово. Питающее тело именуется культурой данного народа. Потребители берут из нее то, что им нужно. А мне, потребляемому, становится от этого не по себе.

Хочется, чтобы наши мысли не извращали. Чтобы нам не приписывали невероятный вздор. Чтобы соблюдали хоть какую-то меру, рассматривая наши запутанные жизни. Чтобы… — но разве после смерти я не стану полностью беззащитным? Особенно перед лицом начинаний, именуемых художественными.

Когда актеры декламируют мои стихи, у меня — за редким исключением — мороз по коже. Когда в школьных антологиях дети читают мои стихотворения, подобранные так, чтобы скрыть заключенный в них пессимизм, меня терзают угрызения совести. И уж совсем обидно, когда кинорежиссер берет текст моего романа и делает с ним что хочет, отступая от поэтики, в которой он был написан. Так было с «Долиной Иссы». Читатели этой книги охотно видят в ней автобиографию, а в ее герое, маленьком Томаше, — самого автора. Ничего с этим не поделаешь, хотя они и ошибаются. Видимо, мне удалось создать достаточно убедительный образ. Режиссер идет еще дальше — истолковывает книгу как воспоминания живущего в Нью-Йорке эмигранта, порожденные тоской по стране детства. Чтобы сделать эту банальную идею более убедительной, он вводит в фильм нью-йоркские пейзажи, а также три моих совершенно не связанных с романом стихотворения в исполнении актеров. Это превращение истории, в которой важна конкретность, реальность персонажей, в череду реминисценций на грани сна сыграло решающую роль в призрачности и беспорядочности действия фильма.

«Долина Иссы» не была написана в Америке. К тому же она имеет мало общего с тоской по родине, при упоминании о которой, по распространенному мнению, эмигранты рыдают в три ручья. Как я уже где-то объяснял, роман был самолечением, направленным против соблазнов философии Гегеля.

Кино, телевидение, компьютеры… Потребительский спрос на них будет постоянно расти, поскольку необходимо чем-то заполнить (ценное) время. Бедное слово будут брать в оборот, и я не могу даже представить, какие товары будут рекламироваться с помощью моих сочинений.

Вопреки нападкам на само понятие правды, в результате которых была подорвана вера в возможность объективного воссоздания прошлого, люди по-прежнему усердно пишут мемуары, чтобы показать, как всё было на самом деле. Эта трогательная потребность свидетельствует о привязанности к критериям, не зависящим от изменчивых мнений, но заключенным в так называемых фактах. Всем известно, что один и тот же факт в изложении двух разных свидетелей может выглядеть совершенно по-разному, однако добросовестный летописец уверен в точности своего описания. Решающий фактор в данном случае — его благие намерения, и мы должны относиться к ним с уважением, даже если он безотчетно подгоняет события под свои интересы. Искажение событий ради приукрашивания давних дел и сокрытия неблаговидных поступков — самая частая причина нарушения перспективы, и порой мы удивляемся слепоте рассказчика, который не отдает себе в этом отчет. Классический тому пример — «Исповедь» Жан-Жака Руссо. Наименее достоверны воспоминания политиков, которые лгут так часто, что трудно предполагать с их стороны какие бы то ни было благие намерения.

Рассказывая о моем двадцатом веке, я стараюсь быть честным, в чем мне помогают не достоинства, которыми я обладаю, а мои недостатки. Мне всегда было трудно выбирать, безапелляционно принимать чью-либо сторону, упрямо придерживаться своих взглядов. Соглашаясь занять место, которое всегда было внешним по отношению к моим современникам, я пытался вникать в противоположные аргументы. Если бы я был бестелесным духом, это получалось бы у меня лучше, из чего можно сделать вывод, что духи сталкиваются с серьезными трудностями, когда хотят высказать однозначное моральное суждение.

Мы трудимся ради правды о времени нашей жизни, даже если образы, привносимые разными людьми, не всегда согласуются друг с другом. Мы существуем как отдельные личности, но в то же время каждый из нас выступает в роли пассивного тела, движимого неизвестной нам силой, словно по течению великой реки, благодаря чему мы уподобляемся друг другу в стиле или форме. Правда о нас будет напоминать мозаику, выложенную из камешков разной ценности и разных цветов.

Чтобы более или менее правильно воспринимать мир, следует избегать предубеждений — заранее сформированных мнений об особенностях некоторых людей или предметов. Например, что рыжие женщины изменяют, что умывание вредно для здоровья или что некоторые продукты в сочетании с молоком вызывают заворот кишок. Быть может, предубеждения сродни суеверным запретам, которые, в свою очередь, связаны с распространенными верованиями. С детских лет, проведенных в Литве, я помню, чего нельзя. Нельзя плевать в огонь, нельзя класть каравай хлеба вверх дном, нельзя выбрасывать хлеб, нельзя ходить задом наперед — это означает, что ты меряешь могилу матери.

Однако предубеждения бывают нужными и полезными — просто потому, что экономят энергию. Невозможно бегать с высунутым языком и проверять бесчисленное множество окружающих нас сведений. Предубеждения позволяют обходить некоторые из них стороной. Я не хочу скрывать своей склонности к предубеждениям, доходившей порой до фанатизма. Я относился с предубеждением к полякам из Царства Польского, поскольку считал их людьми несерьезными; к национал-демократам — за то, что у них не все дома; к «Вядомостям литерацким» — за их салонность, контрастировавшую с моей неотесанностью; к поэту Яну Лехоню — за его снобизм; к поэту Юлиану Пшибосю[382] — за его неизменно прогрессивные взгляды. И так далее. Стефан Киселевский напрасно уговаривал меня почитать труды Романа Дмовского, к которому я относился с огромным предубеждением. Определенного рода литературу я откладывал, не читая. Например, в 1954 году мне довелось поступить так с нашумевшим во Франции, где я тогда жил, бестселлером «Bonjour tristesse»[383] малолетней Франсуазы Саган (спустя годы я прочитал его с весьма смешанными чувствами). Так случилось и в те времена, когда все вокруг читали «The Painted Bird», то есть «Раскрашенную птицу» Ежи Косинского. Мы встретились в Пало-Альто, и Косинский спросил меня, что я думаю о его «Раскрашенной птице». Когда я ответил: «У меня то преимущество перед другими, что я эту книгу не читал», — он словно остолбенел.

Было бы лучше, если бы меня нельзя было обвинить в навязчивых идеях и предубеждениях. Но наверное, все-таки можно.

Христианская община, основанная гуттеритами в лесах Парагвая в конце Второй мировой войны. Был момент, когда я хотел вступить в нее. Я работал тогда в посольстве в Вашингтоне, и меня не устраивали ни капитализм, ни коммунизм, поэтому христианская коммуна казалась мне единственным выходом.

Основателем этой секты, проповедовавшей возвращение к общинам первых христиан по евангельскому образцу, был некий Гуттер, еретик, сожженный на костре в Тироле в шестнадцатом веке. Коммуны гуттеритов в Моравии были настолько процветающими, что весть о них дошла до польских ариан[384], которые послали делегацию, чтобы изучить этот вопрос. «Не коммунисты суть, но экономисты», — к такому заключению пришел составитель отчета, описывавшего общие комнаты для народа, где семьи были отделены друг от друга лишь простынями, отдельные квартиры и кухни для старейшин, а также постоянный надзор: маленькие окошечки, внезапно открывавшиеся в стене, и появлявшееся в них ухо. Гуттериты тоже оставили свидетельство об этом визите. Им не понравились паны в шубах, на великолепных жеребцах, жаждавшие богословского диспута и читавшие Библию на латыни, греческом и древнееврейском.