Литература и места. Некоторые варшавяне так живо воспринимали «Куклу» Болеслава Пруса, что в межвоенные годы на одном из домов на Краковском Предместье[256] повесили табличку с надписью: «Здесь жил герой „Куклы“ Станислав Вокульский».

Маленький городок в долине Напа, где растут калифорнийские виноградники, в часе с лишним езды на машине от Беркли. Там есть горячие источники, в чье целебное действие по-настоящему верили только европейцы. Поэтому главной надеждой городка были гости из русской и немецкой колоний в Сан-Франциско и окрестностях. Артур и Роза Мандель жили в немецкой колонии — именно им мы обязаны открытием Калистоги и частыми приездами туда. Совсем как на европейских курортах там есть «купальни», где можно круглый год плавать в бассейне с теплой ключевой водой. Тихий городок, где любят селиться пенсионеры. В долине хороший климат, поскольку с трех сторон ее защищают если не горы, то, по крайней мере, высокие холмы. Самые известные марки калифорнийских вин как раз из долины Напа.

Камю, Альбер. Я видел, как его травили в Париже, когда он опубликовал книгу «L’homme révolté», то есть «Бунтующий человек». Он писал как человек свободный, но оказалось, что делать этого нельзя, потому что единственно правильной была «антиимпериалистическая», то есть антиамериканская и просоветская линия. Как раз на 1951 год, когда я порвал с Варшавой, пришлась отвратительная кампания в сартровских «Новых временах», где главными обвинителями были Сартр и Франсис Жансон[257], а вскоре к ним присоединилась Симона де Бовуар. Именно тогда Сартр написал о Камю: «Если тебе не нравятся ни коммунизм, ни капитализм, то тебе одна дорога — на Галапагосские острова».

Камю питал ко мне дружеские чувства, и наличие такого союзника в «Галлимаре», где он работал, было для меня очень важно. Ему понравилась машинопись переведенной Жанной Эрш «Долины Иссы». По его словам, мой роман напомнил ему прозу Толстого о детстве.

Мои отношения с фирмой «Галлимар» складывались плохо. Благодаря присуждению мне Prix Littéraire Européen они издали «Захват власти», а сразу после этого — «Порабощенный разум», которого, впрочем, не было ни в одном книжном магазине, и есть основания подозревать, что персонал, ответственный за распространение книг, бойкотировал его по политическим соображениям. По совету Камю они издали «Долину Иссы», но, по данным их бухгалтерии, продажи были мизерными — притом что кто-то привез мне из Африки экземпляр четвертого издания. После смерти Камю у меня больше не было там заступника. Согласно договору я предоставил им машинопись «Родной Европы» в переводе Седира, но Дионис Масколо, коммунист, заведовавший отделом иностранной литературы, отдал текст на оценку Ежи Лисовскому[258], члену партии, находившемуся тогда в Париже, в надежде, что тот зарежет книгу. Прямо как в девятнадцатом веке: за характеристикой на эмигрантов — в царское посольство. Лисовский написал доброжелательную рецензию. Книгу издали. Потом я уже предпочитал не иметь дела с «Галлимаром».

Помню один разговор с Камю. Он спросил, как я считаю: стоит ли ему, атеисту, посылать своих детей к первому причастию. Дело было вскоре после моей поездки в Базель к Карлу Ясперсу, которому я задал вопрос о католическом воспитании детей. Тот ответил, что как протестант относится к католичеству неприязненно, но детей нужно воспитывать в своей вере, чтобы познакомить их с библейской традицией, а потом они сами выберут. Приблизительно в том же духе я ответил и на вопрос Камю.

Деревья не очень-то сохранились: земля на самом берегу океана слишком дорога, чтобы наследники не поддались искушению продать участки под строительство, но башня, которую он возвел своими руками, стоит, как и дом, названный им Tor House[259]. В нем даже размещается штаб-квартира Tor House Foundation.

Я был защитником поэзии Джефферса, с некоторым трудом обосновывая то, что приобрело теперь сокращенное название. Все дело просто-напросто в том, что Джефферс сознательно восстал против модернизма в те времена, когда о постмодернизме никто еще и не думал. Ибо только постмодернизмом можно назвать отказ от того сгущения стиха, которое началось в символизме Малларме, и решение откровенно излагать свои философские взгляды. Это была очень высокая ставка. Кармель настраивает меня на меланхолический лад — из-за этих посаженных им деревьев и из-за бренности славы. Ведь в двадцатые годы Джефферс был величайшим поэтом Америки, и, к примеру, Дуайт Макдоналд ставил его гораздо выше T. С. Элиота. Сегодня же, хоть у него и есть поклонники, он — как «любительская женщина», то есть, по выражению Марека Хласко, некрасивая женщина на любителя.

Выносить окончательный приговор слишком рано: его творчество еще будет тщательно изучаться, хотя в языковом отношении его длинные поэмы-трагедии будет так же трудно отстаивать, как драмы Выспянского. Но даже в поражении этого человека, писавшего против всех, есть величие.

У него был по крайней мере один верный ученик — Уильям Эверсон, одно время брат-доминиканец в Окленде, писавший под псевдонимом Брат Антонинус. Я побывал у него в монастыре на Чебот-роад и перевел на польский некоторые его стихотворения. Эверсон — автор нескольких сборников стихов и трактата о философии Джефферса, в котором он, возможно, слегка перетягивает учителя на свою сторону. Две составляющие этой философии — «научное мировоззрение» и Ницше — отодвигаются на второй план, а на первый выдвигается пантеистическая религиозность.

В Вильно моей юности это был молодой литовский поэт, сотрудничавший с «Жагарами». Наши отношения с поэтами, писавшими на других языках, были лучше, чем у старшего поколения. Из белорусов к нам был близок Евгений Скурко, родом с озера Нарочь, печатавший свои революционные стихи под псевдонимом Максим Танк[260]. Из евреев — группа «Юнг Вилне». Войну пережили только трое ее членов: Абрам Суцкевер (в гетто, а затем в партизанском отряде), Хаим Граде (в Ташкенте) и Качергинский.

Кекштас был очень левым, хоть я и не знаю, были ли у него какие-нибудь партийные связи, и если да, то какие. До войны он некоторое время сидел в тюрьме, причем в одной камере с Максимом Танком. Когда Вильно сделали столицей Литовской Советской Республики, Юозас начал действовать слишком наивно, навлек на себя обвинение в отклонении от линии партии и был отправлен в лагеря. Освободившись по амнистии для польских граждан, поступил в армию генерала Андерса и вместе с ней эвакуировался на Ближний Восток. Затем участвовал в итальянской кампании. Был тяжело ранен — кажется, под Монте-Кассино — и долго лежал в госпитале, но, когда союзники заняли Рим, был уже здоров и восторгался красотами Вечного города, как рассказывал мне встретивший его литовский посол при Ватикане Лозорайтис. Действительно, это немалое приключение для жителя сельской европейской провинции: пережить советские лагеря и в мундире победоносной армии оказаться в Риме. Неизвестно, какими соображениями он руководствовался, когда, вместо того чтобы поселиться в Англии, решил эмигрировать в Аргентину. Факт тот, что там он прожил много лет, занимаясь, кажется, строительством дорог.

В Аргентине Кекштас писал и переводил на литовский. Свидетельством верности Вильно и любви к поэзии стал большой сборник моих стихов из книг «Три зимы» (1936), «Спасение» (1945) и «Дневной свет» (1953) в его переводе. Сборник этот, озаглавленный «Epochos Samoningumo Poezija» («Поэзия самосознания эпохи»), был напечатан в Буэнос-Айресе тиражом триста экземпляров. Послесловие написал известный литовский критик Альфонсас Ника-Нилюнас, что подтверждает, что книгу создала количественно ограниченная колония литовских писателей-эмигрантов, рассеянных по нескольким континентам. С этой колонией поддерживала связь парижская «Культура».