Поэтому не было у них с Высочанским любви. А Гурьичей таких отпихивая, «новые аристократы» и просчитались! Как и старые.

Он, впрочем, и не обиделся. Сказал: «Какая разница — паруса-то все равно нам поднимать. Как и при коммунистах».

Нашли солдафона! Помню, на День Военно-Морского Флота Гурьич на дачу ко мне приехал разряженный, как петух. Джинсы, курточка, кепочка. «Ну как?» Тут мгновенно и Сяся подтянулся, как вечный немой укор, одетый, как и положено — какие-то опорки на ногах, летние кальсоны, сальная гимнастерка.

— Кто ж вы будете, интересно? — На Гурьича уставился.

— Да так,— Гурьич отвечает.

— Вот я, к примеру,— почесываясь, Сяся говорит,— двадцать третьего года — к войне мне только шестнадцать было, участвовать не успел, но, если кто славу нашу затронет, глотку перегрызу!

Вслед ему глядя, Гурьич говорит:

— Странно. Я тоже в двадцать третьем году родился, но мне почему-то к началу войны было восемнадцать, и я всю ее прошел от звонка до звонка!

Господи! Нашли врага!

Помню, когда в очередной раз отдел наш разогнали (чтобы через два года снова согнать), Кошкин рванул в какую-то китобойную флотилию, плавал на судне-самке, добывал крайне ценную сперму кита; я устроился в редакцию «Катера и яхты» (Высочанский был главным редактором), а Гурьич оказался начальником курсов усовершенствования гостиничного персонала! Горничных усовершенствовал, официантов, барменов. А главное — с бандитами разобрался, с ходу те почтением прониклись к нему. Год всего проработал на курсах — назначили заместителем городского головы по хозяйственной части! Я говорил Гурьичу: «Не понимаешь? Слетит скоро голова, все события к этому идут!» — «Мне это безразлично,— Гурьич отрубил.— Бачки при всех системах должны работать!» Ну и, конечно, был вместе с головой сметен гневом демократических масс, ну, то есть, конечно, не совсем сметен, точнее даже, был оставлен на прежнем месте, пока новые власти еще не разобрались (что долго длится), но с официальной должности был как бы снят как осколок реакции.

Помню заседание городской комиссии по распределению помещений, новое начальство за длинным столом, просители по стенам (мы с Высочанским новое помещение для редакции просили), а сбоку, за каким-то обшарпанным столиком, Гурьич сидит, как бы разжалованный: мол, потерпите немножко этого солдафона, вот только с делами разберемся, его уберем. Обычно Гурьич всегда выглядел щегольски, особенно тщательно кудри свои укладывал (на ночь даже сеточку надевал), а тут он сидел почему-то непричесанный, с воротом открытым и даже без галстука (как бы теперь не полагался ему галстук).

Выступает очередной проситель, просит помещение, обосновывает. Новый городской голова, Шелбанов, как бы сам принимает решение, долго молча что-то пишет (или чертиков рисует) и в конце уже как бы вскользь обращается к Гурьичу: «Имеете что-то добавить?» И Гурьич спокойно, без тени обиды, наоборот, с ласковой улыбкой «добавляет» все: дом такой-то и такой-то, построен в таком-то году, не работает третий стояк, нуждается в ремонте, требуемое помещение занимает пуговичный магазин, нужен ли он городу — решайте сами.

Другой проситель. Красивая задумчивая пауза «головы», потом как бы вскользь, из чистой вежливости,— к Гурьичу: что можете добавить?.. Нашли врага!

Чуть было поворот на Рамбов не проскочил — еле вывернул!

Высокопарно звучит, но держал он жизнь на плаву, без него бы… Помню — ехали на автобусе из Мурманска в Североморск, на одной остановке — штурмуют освобожденные зэки, завербовавшиеся. С улюлюканьем раскидывают толпу, рвутся ко входу — человек двенадцать, морды убойные! Главный, с белыми глазами, отпихивает беременную женщину, лезет сам. Гурьич, не спеша, встает с места и ногой в начищенном ботинке прямо в морду бандита выпихивает! Тот вскакивает, выхватывает нож… Гурьич спокойно смотрит на него.

Даже не понимал, как может моряк на что-то пожаловаться, на минуту опоздать или на секунду не доработать, но зато и не понимал, как может моряк, оказавшись на берегу, минимум через десять минут не оказаться в шикарном будуаре у роскошной красавицы. Если встречал нас с Кошкиным на бульваре, недоуменно бровь поднимал: «Как?» А где взять роскошный этот будуар, если вокруг сопки да олений мох? Но он — находил! Или так считал… Помню, когда я от «страшенной» прежде времени сбежал — Гурьич усек, сразу же к себе вызвал: «Стыдись, моряк!»

Помню, в городе уже, когда на время раскидало нас — Кошкин по сперме, я в говне,— загулял как-то дней на пять, дома все расхерачил, в вытрезвиловку попал. Не получилась жизнь! Повеситься, что ли? Брел, словно на плаху, к себе домой. Мгла, мороз. И как последняя надежда — мимо Гурьича решил пройти. Горит окошко! Мемуары пишет! Пришел. Сразу же чай поставил (он один уже тогда жил), бутыль коньяку: «Не куксись никогда, не винись! Сами же бабы этого не любят!» И действительно, жена моя, к какой-то жуткой сцене приготовясь, страшно благодарна была, что я бодрый, веселый пришел! «Мол-чать!» Сразу поняла, от кого!

Поэтому, ясное дело, мы сразу же ринулись назад, как только восстановили отдел, Кошкин всю ценную сперму забыл, моментально примчался!

На темной пустой дороге бесшумно обогнал мощный «мерседес» с непрозрачными стеклами. Вот это жизнь!

И вдруг, по-детски как-то запищав, к обочине свернул, дверца распахнулась, выскочил водитель и, расстегивая на ходу ширинку, кинулся в кусты… У всех свои сложности.

И сейчас последняя надежда — что у Гурьича Кошкин. Можем, конечно, с ним долго куражиться, гоношиться, но когда нигде уже нету жизни — подавайся к Гурьичу.

На булыжники свернул, затрясло. Машина какими-то рывками пошла — видно, свечи закидало… Ну, дохлая!

Конечно, Кошкин — это фрукт! Помню, как он меня со спичками обвел, когда решали, кому к замполиту насчет абстракционизма идти. Вокруг пальца, можно сказать обвел!.. Но разве трудно — обойти вокруг пальца, если человеку это приятно?

Конечно, нельзя не учитывать того, что Кошкин в меня уже не в первый раз стрелял! Во второй.

Когда мы под руководством Гурьича в Абу-Даби оказались, на известной военной ярмарке, это и произошло. Как бы я, вырвавшись из суровой жизни подо льдом в сказочную реальность, сорвался, загулял. Кошкин сварливо требовал эту роль себе, доказывая, что у него в Вятской губернии четыре поколения предков-алкоголиков, так почему же роль пьяницы поручена не ему?

— Именно поэтому! — Гурьич отрубил.

Но Кошкину тоже хорошая досталась роль: порывисто он вошел в грязный бар, где я, окончательно уже опустившись, «выбалтывал тайны» за стакан виски (а также джина, а также вермута, а также коньяка), и, сверкая праведным челом, всадил в меня обойму «макарова»!

После он не раз говорил, что с огромным наслаждением это сделал!

А мне что? Свинцовый гроб… Потом — отпуск. Потом — награда нашла героя. А Кошкину — шиш!

А вот и мыза Гурьича на мысу. Шикарное место. Как Гурьич говорит: «Положено, как ветеринару войны».

Дом темный весь, словно бы сливается с темным морем, нет ничего, только в небе уже висит освещенное окно, и в нем — Гурьич.

Долго неподвижно смотрел, не шевельнув даже трубкой в зубах, как я останавливаюсь, вылезаю… Потом спустился.

— Этот — у тебя?

— …Нет.

Ну, все. Коли и здесь его нет! Даже из машины не стал вылезать.

— Ладно. В баню иди погрейся. Обсудим!

Разлегся в сауне, размечтался.

Вспомнил, как на Ладоге еще, сидя на рыбалке в резиновой лодке, мы с Кошкиным одновременно увидели красавицу нашу — будущую «Акулу». Причем висела она в воздухе ровно посередине между нами, и чего не видел один, то видел другой.

— Тупица! — поочередно радостно кричали мы и били друг друга ладошками в лоб.

И главное — ведь добрый был человек. Помню, как волновался: «Как там страшенные наши? К страшенным-то пойдем?»

Я выскочил из сауны, плюхнулся в туманную речку, и, когда вбежал назад, в предбаннике за тесаным столом сидели двое шейхов в бурнусах, разливая водку.