— Тоже как следует шарф на шею не можешь намотать!
— Ну, почему же? Наоборот! Я лучший в мире наматыватель шарфа на свою шею!
Потом мы ехали молча домой, жена, отвернувшись, в черное окно трамвая смотрела.
— Ну, слышала? — наконец я ее спросил.
— Слышала! — сощурившись и выпятив подбородок, ответила она.— Но ты ведь, конечно, не согласишься на это. Тебе главное — несуществующий свой гений лелеять… ждать, пока свалится на тебя какой-то неземной шанс. А как семья твоя живет? Тебе безразлично, что у других все есть, а у нас ничего!
Она заплакала.
— Ну ладно уж! — не выдержав, сказал я.— Подумаем!
Хотя чего, собственно, думать? Все ясно уже!
На следующий день я к Лехе в контору проник — почти полдня пробивался.
Леха в кабинете своем меня принял, заставленном почему-то железными шкафами.
— Ну, правильно, старих! — дружески мне говорит.— Мы тут с тобой такого накрутим!
По плечу хлопнул — начальник-демократ!
И началась новая моя жизнь!
Приезжаешь с папкой чертежей в какие-нибудь Свиные Котлы, выходишь из маленького деревянного вокзала, на автобус садишься… Автобус километра через полтора проваливается, как правило, в яму.
Все привычно, спокойно заходят сзади, начинают выталкивать автобус из ямы. Вытолкнули — автобус взвыл радостно и уехал.
— Ничего! — спутник один мне говорит.— Это бывает! Японцы говорят: пешком надо больше ходить!
Идем километров пять, постепенно превращаясь в японцев.
В гостинице, естественно, мест нет. Дежурная говорит:
— Но скажите хоть, кто вы такой, что мы должны места вам в гостинице представлять?!
— Я мэнээс! — гордо говорю.
— Майонез? — несколько оживилась.
— Мыныэс! — говорю.— Младший научный сотрудник!
— А-а-а! — с облегчением говорит.— Таких мы у себя не поселяем. Были бы вы хотя майонез, другое дело!
Что ж делать-то? Куда податься? Где-то должна быть тут жизнь, бешеное веселье, шутки, легкий непринужденный флирт?
Нахожу наконец «Ночной бар» — большой зал, и, что характерно, царит в нем мертвая тишина.
— Тут,— спрашиваю,— бешеное веселье бурлит?
— Тут-тут,— говорят.— Не сомневайся!
Называется — ночной бар, а практически, я понял, сюда только те идут, кому ночевать негде: транзитники, командированные и т. п. Добираются из последних сил, ложатся лицом на стол и спят.
Глубокий, освежающий сон.
Вдруг драка!
Подрались дворники и шорники! Шестеро дворников и семеро шорников! Встаю с ходу на сторону дворников, обманными движениями укладываю двух шорников. Становится шесть дворников, пять шорников. Тут же встаю на сторону шорников, обманными движениями укладываю двух дворников. Становится четыре дворника и пять шорников. Тут же встаю на сторону дворников.
Появляются дружинники, говорят: «Пройдемте!»
Приводят в отделение. Скамейка. Перед ней стол, покрытый почему-то линолеумом.
Лег на него лицом. Глубокий, освежающий сон.
Тут загудело что-то. Отлепил лицо от линолеума, гляжу — над кожаной дверью надпись зажглась: «Войдите!»
Вхожу. Сидит капитан. Стол почему-то покрыт уже паркетом.
— Ну что? — говорит.— Допускали ироничность?
— Откуда? — говорю.
— А что было?
— Да просто все,— говорю.— Подрались дворники и шорники. Шестеро шорников и семеро дворников. Встаю с ходу на сторону шорников, обманными движениями укладываю двух дворников. Становится пятеро дворников и шестеро шорников… Ой, извините,— говорю,— перепутал! Подрались шесть дворников и семь шорников…
Закачался капитан, застонал. И транспарант вдруг зажегся: «Уйдите!»
Выхожу в коридор — ко мне две дружинницы, хорошенькие!
— Можно,— говорят,— мы вас перевоспитаем?
— Можно! — сразу же отвечаю.
Привели меня в Дом культуры. Да еще вахтер спрашивает их:
— Это с вами, что ли?
Что еще значит — «это»? Сейчас как дам в лоб!
— Ну, смотрите,— они мне говорят.— Тут у нас работают кружки: кулинарный, танцевальный, курсы кройки и житья. Выбирайте любой. Только сначала мы вам должны показать, как вести в обществе себя, как недорого, но элегантно одеваться.
— А я и так элегантный! — говорю.— У меня и справка об этом имеется!
Показываю.
— Ладно,— говорят.
Повели меня в танцевальный кружок. Шаровары натянули, картуз, на сцену вытолкнули — там уже пляшут!
Потом в кулинарный меня привели. Быстро там коронное свое блюдо сготовил: пирог с живым котом. Жюри только начало корочку разрезать — кот выскочил, возмущенно стряхивая с ушей капусту. Аплодисменты.
Потом еще закончил курсы кройки и житья. Потом затейники в перину меня зашили.
— Все,— говорят,— больше кружков у нас нет.
— Нет? — говорю.— Жаль!
Утром Леха приехал с рабочими и аппаратурой — все вошло наконец в свою колею.
Раненько, еще в темноте, возле гостиницы садишься в служебный автобус. Автобус трогается, едет по темным улицам. Все в автобусе начинают кемарить. Далеко нам на полуостров наш добираться.
— Не помешаю,— сосед мой меня спрашивает,— если ноги вам на колени положу?
— Конечно, конечно! — вежливо говорю.
Всегдашняя моя бодрость. Все буквально меня восхищает — такое правило! Помню, в детстве еще часами, вежливо улыбаясь, сидел над неподвижным поплавком, стесняясь бестактным своим уходом огорчить… кого?! Рыбу? Поплавок? Абсолютно непонятно.
И сейчас стараюсь держаться всегда, не вешать на людей свои проблемы… Но понял: только настырные люди, недовольные всего и добиваются. А я — весело всегда: «Как жизнь-знь-знь?!»
«Ну, у этого-то все в порядке!» — все думают.
А Леха ноет все, жалуется, в результате машину нашу себе выклянчил, дачу строит. При этом продолжает ныть, что нет для машины запчастей, для дачи — пиломатериалов. И все сочувствуют ему, забыв, что речь-то уже — о даче и машине! Серьезным человеком его считают. Проблемы у него! А я так… Оченно это все обидно.
Почему должен я постоянно чьи-то тяжелые ноги на коленях держать?
За окном тьма. Предутренние часы. Самое трудное для человека, тревожное состояние.
Мозг не проснулся полностью, не успел на все привычную лакировку навести.
Белая бабочка судорожно протрепыхалась по лобовому стеклу. За стеклами не пейзаж, а какой-то негатив. Белые бабочки пролетают. Привидение машины в белом чехле. Толстые белые перила моста. Сейчас, если в лес возле шоссе углубиться, наверное, только бледную поганку найдешь.
Вот наконец шлагбаум черно-белый перегораживает дорогу — это уже более или менее веселая расцветка!
За шлагбаумом уже стало светать. Свернули на бетонку. Вода в ведре для окурков от вибрации сморщилась выпуклым узором… Подъезжаем — белые известковые горы. Вот наша площадка…
На базе ее — каменоломня. Гора белого камня, гора песка. В горе песка ласточки успели насверлить гнезда. А говорят еще — инстинкт у них! Вот дуры!
Устанавливаем конструкцию на стенд, тянем провода. Пиротехники долбят известняк, закладывают взрывчатку. Включаем приборы, ставим на нуль. Ложимся. Машем рукою взрывникам: «Давай!» Потом распахиваем до предела рот, закрываем ладонями уши. Тишина, потом резкий, заполняющий все кишки хлопок воздуха. Не уселась еще известковая пыль — бежим к нашим конструкциям, обмеряем…
За день перетряхнет всего тебя взрывами. И так тридцатый день подряд.
На закате возвращаемся. Типичный южный городок. Мужчины в домашних тапочках, сидящие на корточках возле ларьков. Здание «Облвзрывпрома», наполовину взорванное. Выходим из автобуса — волосы от пыли стоят колом, в уголках глаз грязь.
Лехе говорю:
— Ну, когда ж ты отпустишь меня домой? Говорил, на две недели всего, а уже второй месяц пошел!
— А что, плохо тебе, что ли?
— А что ж хорошего-то? Согласился тебе помочь, а ты, пользуясь моей мягкостью…
— Хочешь, поезжай! — грубо мне Леха говорит.— Но денег не получишь!
— Так, да? Ну хорошо!
Плюнул, ушел к себе в номер. Открыл портмоне — там, упруго напружинившись всеми мускулами, лежал рубль.
