Сзади послышался смешок — мягкий и такой знакомый, что она замерла. Ей подумалось, что это игра воображения. Именно этот смех слышался ей, когда она мечтала или вспоминала дни юности, — столь короткой и столь далекой — каждое мгновение которой запечатлелось в памяти, и чем отчетливее, тем более сладостно-горьким оно было.

Хендрик…

Но смех раздался снова. Катарина, опустив щетку в ведро, обернулась. Она тут же принялась поправлять русые, тронутые сединой, волосы, пыталась убрать выбившиеся, пряди за уши, забыв о тяжелых резиновых перчатках, что были на руках. От холода у нее покраснел нос. Она взглянула в теплые голубые глаза Хендрика де Гира, и годы прожитой жизни как будто растаяли. Она не замечала ни глубоких морщин, ни отметин времени на его лице. Перед ней снова стоял решительный, смелый, молодой мужчина — каким он был когда-то. По крайней мере, для нее.

— Все-таки ты поразительная чистюля, — сейчас он говорил по-английски, — даже для голландки.

— Это у меня от матери. — Ее голос был хриплым и неестественным от напряжения и нахлынувшей грусти. То была грусть по несостоявшемуся прошлому. Она тоже говорила на английском. Этот язык вернул ее к настоящему.

— Ты же помнишь, мать все силы отдавала работе в Сопротивлении и всегда была очень занята. Я была младшей, но дом держался на мне. У меня поначалу не получалось вести хозяйство, но мать относилась ко мне очень требовательно, и я быстро всему научилась. Если она обнаруживала на рубашке непришитую пуговицу, то отрывала остальные, и мне приходилось начинать все сначала.

Хендрик опять засмеялся, и на этот раз она заметила морщины вокруг его глаз.

— Она всегда напоминала мне Вильгельмину, — сказал он.

Вильгельмина. Да, она всегда походила на мать. Обе были упрямыми, прямолинейными и скрытными, но по-своему любили ее. Реалистки. Так они называли себя. Может, это и было правдой. Они первыми поняли, что из себя представляет Хендрик.

Наваждение ушло, Катарина поднялась на ноги. Хендрик де Гир никогда не был ни решительным, ни смелым, а ее юность канула в прошлое. Она пошатнулась. Рядом был Хендрик, как будто вышедший из воспоминаний. Ноги затекли от долгой работы на коленках, а ведь она совсем не молодая. С того самого дня, когда она увидела его в Линкольн-центре, Катарина знала, что в конце концов он придет к ней. Может быть, даже ждала этого.

Хендрик подхватил ее под локоть и помог подняться. Она стояла рядом с ним на широкой, пустынной Медисон-авеню, и порывистый ветер трепал их волосы. У Катарины закружилась голова, и вдруг, без всякой причины, она вспомнила о булочках с корицей, которые собиралась испечь сегодня — у нее был старинный и очень хороший рецепт. Интересно, удастся ли ей когда-нибудь воспользоваться им?

— Что ты здесь делаешь? — тихо спросила она.

Он улыбнулся, задержав руку на ее локте. Сквозь старый, плотный рыбацкий свитер она чувствовала прикосновение его пальцев. Он всегда был очень крепким. И таким сильным. Даже сейчас, когда жизнь его клонилась к закату, в сомнительной кепке и какой-то нелепой куртке горохового цвета, он казался красивым и очень надежным. Если бы только она не знала его лучше.

Он сказал:

— Мне хотелось увидеть тебя.

— Да. — Она смотрела в сторону, в пустоту. — Рахель…

— Мне очень жаль, что ее не стало.

— Ты ведь знал, что она выдвигает обвинения против тебя.

Он кивнул, хотя Катарина и не ждала от него согласия.

— Рахель хотела отомстить мне, Катарина.

— Нет, Хендрик. — Она отодвинулась, и его рука неловко осталась висеть в воздухе. — Она хотела, чтобы свершилось правосудие.

Казалось, его больно ударили эти слова.

— Тогда, в Амстердаме, я должен был сделать это, чтобы спасти тебя…

— Чтобы спастись самому! Ты считаешь, я должна разделить с тобой эту вину, Хендрик? Но я не хочу.

И все-таки она постоянно ощущала ее.

— Катарина, тогда было очень сложное время. — Он говорил с ней, как с ребенком. — И что сделано, то сделано. Прошлое уже ушло.

— Нет, не ушло. Ни для кого из нас. И не уйдет никогда, Хендрик. — Ее глаза сверкали, и в них не было прощения. — Это ты убил Рахель?

— Нет! — Он ужаснулся так, словно никогда не слышал ничего более страшного. — Нет, Катарина! Я не смог бы сделать этого.

— Даже чтобы спасти себя? — спросила она с презрением. Но тут ее вдруг охватила усталость — и печаль. — Ох, Хендрик, прошу тебя — уходи. Исчезни. Зачем ты появился?

Он покачал головой.

— Я уже пытался исчезнуть. И разум говорит мне о том же, но сердце подсказывает обратное. Катарина, люди, с которыми я имею дело, узнали про Камень Менестреля. Они хотят получить его и не остановятся ни перед чем. Поверь мне, моя дорогая, я хорошо знаю этих мерзавцев. — Он помолчал, его глаза светились нежностью, какой трудно было ожидать от человека, за плечами которого была такая неприкаянная, суровая жизнь. — Я хочу уберечь тебя. Позволь мне сделать это. А потом я постараюсь убедить их, что Менестреля не существует.

Катарина отчаянно заморгала, пытаясь справиться со слезами, но они все-таки хлынули из глаз, высыхая на холодном ветру. Она хотела вытереть их, но вспомнила о перчатках и, сняв их, уронила на тротуар. Руки страшно дрожали. Боже мой, подумала она, ну когда же они перестанут? Ей казалось, они дрожат с того самого дня, когда после сорокалетней разлуки в ее кондитерской появилась Рахель.

Камень Менестреля… Будь он проклят!

— Нет, — наконец сдавленно прошептала она. — Ты хочешь спасти меня и заставить страдать других. Я не допущу этого!

— Я могу уберечь всех.

— Ну да, как ты сделал в Амстердаме.

Она чуть не рыдала, но все-таки слова ее были пропитаны сарказмом.

— Катарина, выслушай меня. Я обещаю тебе — ни с тобой, ни с твоей дочерью, ни с Вильгельминой ничего не случится.

— А как же Джоханнес? Ведь это ты повез его в Амстердам? Да? Ты вымогал у него этот проклятый алмаз. Ох, Хендрик, Хендрик! Ты никогда не изменишься!

— У него было больное сердце. И я ничем не мог помочь. — Он взял ее руки в свои и стиснул их. Она удивилась тому, какими теплыми оказались его ладони. — Почему ты не веришь мне?

— Хендрик, пожалуйста, не надо. — Ее голос дрогнул. Катарина сердилась на себя за свои слезы; она надеялась, что он изменился, что между ними не встанет прошлое и Амстердам. — Я не могу еще раз поверить тебе.

Его ранили ее слова, но он словно ожидал этой оплеухи и даже как будто обрадовался такому обороту событий. Его оптимизм, который привлекал и отталкивал одновременно, его несокрушимая самоуверенность взяли верх, и он с самым серьезным видом сказал:

— Я могу положить конец всему этому, Катарина. Если ты скажешь мне, где Менестрель…

— Нет! — Она уперлась ему в грудь и оттолкнула. — Будь ты проклят, Хендрик! Нет! Даже если бы я знала, то никогда не сказала бы тебе. Менестрель умер вместе с Джоханнесом. А теперь уходи. Ради всего святого, Хендрик, уходи!

— Катарина…

Она тряхнула головой, сопротивляясь желанию убежать. Вилли и мать — те никогда не убежали бы. Она должна защитить Джулиану. Катарина заставила себя посмотреть Хендрику прямо в глаза — в эти честные и в то же время лживые глаза.

— Значит так, Хендрик. Во что бы ты ни вляпался на этот раз, не смей впутывать мою дочь. Если ты хоть пальцем тронешь Джулиану — если кто-нибудь из твоих людей тронет ее — я вам этого не спущу. Я найду вас. Если ты умрешь раньше меня, то я найду тебя и в аду.

Хендрик сглотнул и облизнул пересохшие губы.

— Милая моя Катарина. Ты ненавидишь меня, — прошептал он.

— Нет, Хендрик. — Она чувствовала себя совершенно разбитой. — Этого не было никогда.

Она стремительно прошла мимо него, опрокинув ведро с водой, вбежала в кондитерскую и, захлопнув за собой дверь, задвинула тяжелый засов. Скрежет железа гулко прозвучал в тишине магазина.

Хендрик де Гир стоял в луже грязной воды и смотрел на дверь. Его лицо не выражало никаких чувств. Катарина с самого начала была настроена враждебно, она думает, что он остался все тем же беспечным, трусливым эгоистом, каким был в Амстердаме. Разве может она после всего, что он сделал тогда, испытывать хоть каплю сострадания к нему? Все осталось по-прежнему. И Хендрик, и Катарина, и их прошлое.