Наконец Райдер заговорил, тщательно подбирая слова.

— Она думает, что я помогу ей. Не знаю, как она поступит, когда поймет, что я не собираюсь этого делать. Если я сдам де Гира… Нет, это немыслимо. На сегодняшний день все, что она может, это предъявить свои обвинения. У нее нет доказательств моей прямой связи с де Гиром. Однако, если она привлечет прессу и они начнут расследование, может случиться все, что угодно. Они даже могут выйти на тебя, сержант. — Райдер замялся. — Думаю, что тебе было бы лучше уехать из лагеря. Для твоей же безопасности.

— Ой, Сэмми, только не лишай меня этого удовольствия. Ах, какое будет зрелище, а? — Блох фыркнул. — Длинный ряд гробов, в них лежат репортеры, и вот-вот начнется захоронение. Не стоит тревожить старика Фила Блоха. Слушай, я хочу, чтобы ты разрешил мне самому побеспокоиться о Рахель Штайн.

— Это не твоя забота, сержант. Не вмешивайся. Я управлюсь сам.

— Конечно-конечно. Я буду протирать здесь штаны, пока ты не запорешь дело. Самый большой алмаз в мире, говоришь? Черта с два я доверю это тебе. — Блох оставил насмешливо-снисходительный тонн подался всем телом вперед. — Слушай, ты, осел, не учи меня, что делать. Тебе, болван, нечего обижаться. Не будь ты засранцем, тебя не тревожили бы такие люди, как я.

Райдер не проронил ни слова.

— Уяснил, сенатор?

— Мне нужно заканчивать разговор, — сказал Райдер вымученно.

— Ну да, расскажи только сперва, как ты собираешься заполучить алмаз.

— Сержант, как-нибудь в следующий раз…

— В следующий раз мы встретимся на том свете, но это так, к слову, лейтенант. Говори.

— Ты не оставляешь мне выбора.

— Это ты верно подметил, Сэмми.

Когда Райдер закончил рассказ, Блох повесил трубку, откинулся в кресле и задумался. У него было несколько человек, которым он мог доверять. Может, они и не готовы умереть за него, но пару заданий выполнят. Он позвонил им.

Таракан полз по ножке стула. Как все неизбежно, вздохнул Блох. Сначала ты терпеливо выжидаешь, а потом, когда ситуация требует, действуешь. И все срабатывает как надо.

Он наклонился и, взяв двумя пальцами таракана, раздавил его.

Рахель Штайн приехала в Линкольн-центр задолго до начала концерта и, ожидая в холле, смотрела сквозь стеклянные стены на запорошенную снегом площадь и сверкающие праздничные огни. Много лет она не видела снега. Он вернул ее в прошлое, и она вспомнила, как она с братьями, сестрами, кузинами пробирались по улицам Амстердама. Все ушло, никого не осталось в живых. Тогда, перед войной, она чувствовала себя в безопасности. К ним из Германии и с востока хлынули еврейские беженцы, но они сами искренне надеялись, что уж в Амстердаме-то их никто не будет преследовать. Временами, когда она позволяла себе с головой окунуться в прошлое, Рахель явственно слышала смех тех людей, которых любила, видела их улыбки — такие радостные, такие невинные. В эти минуты другие звуки и образы прошлого отступали, и она не слышала просьб о пощаде, не видела лиц погибших. Абрахам говорил, что выбросил все это вместе с прошлым. Его воспоминания не шли дальше того дня, когда он в драных башмаках впервые ступил на американскую землю, готовый много работать и преуспеть. Теперь он разучился даже говорить по-голландски, забыл этот язык. Пусть другие живут воспоминаниями, а ему это не нужно, говорил он.

Рахель позавидовала бы брату, если бы смогла поверить его словам.

Она смотрела, как большие снежные хлопья, медленно кружась, ложились на землю. Они словно возникали из небытия, и она вдруг почувствовала себя мертвой. Ее тело лежит в земле, ее кровь и соки проникают в почву, вливаясь в почвенные воды, а затем обращаются в воздух, в облака, в снежинки. Она представила себе друзей, родных — это они сейчас кружили в воздухе белыми хлопьями. Приятное тепло разлилось по телу.

Никуда не деться от этих мыслей о смерти! А почему бы и нет? Она не боится. Она перестала бояться, когда ей было восемнадцать. Живешь и умираешь. Как все.

— Добрый вечер, мисс Штайн.

Она повернулась, услышав голос сенатора Райдера, и, поддавшись его обаянию, улыбнулась.

— Да вы сегодня просто франт, сенатор, — сказала она приятным хрипловатым голосом. — Необыкновенно хороши!

Он рассмеялся.

— Спасибо. И вы выглядите чудесно как всегда.

Разумеется, он говорил неправду. В простом черном платье она казалась еще костлявее и старше. Это ее мало беспокоило. Платье было добротным. Сорок лет назад даже кусок хлеба представлялся ей настоящей роскошью. Сейчас у нее так много всего: большой дом, экономка, садовник, огромный гардероб. Когда она умрет, ее племянники избавятся от прислуги, продадут все и вложат куда-нибудь вырученные деньги. Им не нужно ничего из того, что есть у нее. Я должна изменить завещание, вдруг подумала она. Она не была религиозна, но решила, что по возвращении в Палм-Бич обязательно свяжется с раввином и попросит подсказать, какому благотворительному фонду лучше завещать свои средства. Племянники наверняка будут раздосадованы, но такой «взнос» в обход их кармана пойдет им на пользу. А может, он воодушевит их и заставит быть более великодушными, чем была она в свое время.

Вежливо поддерживая даму под локоть, сенатор Райдер провел ее по широкому проходу в партер. Она заметила, какими взглядами встретила их респектабельная публика; красавец-сенатор, конечно, был достаточно заметной фигурой. Рахель могла только догадываться, что у них на уме. Он был холостяком после развода с миловидной застенчивой особой, которая, как говорили, не смогла вынести постоянного внимания светского общества. Но разве можно ожидать другой жизни, выходя замуж за человека из семьи Райдеров. Она ушла от него спустя короткое время после его избрания в сенат. Детей у них не было. После этого Райдер появлялся в обществе самых разнообразных женщин, всегда красивых и элегантных, каждая из которых исполняла роль в его жизни. Но Рахель полагала, что с женщинами вроде нее, — маленькой, морщинистой, не желающей улыбаться просто ради того, чтобы улыбаться, — он еще на люди не выходил.

— Я рад, что вы пришли, — сказал он, когда они заняли места в партере.

— Я тоже.

В зале было тепло, и Рахель почувствовала, что устала. После чаепития с Катариной у нее возникли сомнения относительно сегодняшнего вечера. Наверное, с ее стороны неправильно было вовлекать в это дело подругу, и той теперь приходится избегать расспросов дочери. Рахель задумалась — если бы у нее был ребенок, неужели и она так оберегала бы его от своего прошлого? Она ощутила напряжение в позвоночнике. Я бы убила Хендрика де Гира, но не дала бы ему и пальцем дотронуться до моего ребенка! А ребенок подруги? Хотя Джулиана Фолл и не была ей дочерью, но Рахель остро чувствовала свою ответственность за нее, и, кроме того, она дала слово Катарине. Нельзя уподобляться, сказала она себе. Если обещаешь что-то, ты должна сдержать слово.

Райдер одарил ее одной из своих самых сердечных улыбок.

— Полагаю, миссис Фолл тоже здесь?

— Да.

— Прекрасно. С нетерпением жду знакомства с ней.

Свет померк. Рахель чувствовала плечо сенатора, касавшееся ее плеча. Такое честное лицо, такой приятный человек. Рахель не верила ему.

Мэтью, ссутулившись, сидел в мягком кресле и размышлял, не напрячь ли ему мышцы лица, чтобы выказать интерес к концерту и скрыть смертельную скуку, но решил ничего не предпринимать. Надо ж было доверить Фелди заботу о билетах. Она заказала ему место в партере, среди смокингов и вечерних платьев. Ни разу в жизни он не надевал смокинга и не собирался начинать сегодня, но все-таки Фелди не могла бы его упрекнуть. Его костюм — темно-красный шерстяной пиджак, темно-серый шерстяной банлон и брюки в тон — обошелся ему больше чем в недельное жалованье в «Газетт». Конечно, Фелди не пришла бы в восторг от его обуви. Он надел свои армейские ботинки.