Хендрик полез в карман за сигарой. Но тут из холодного, темного парка выступили две тени и, подойдя вплотную, встали с двух сторон от Голландца. В их руках сверкнули ножи. Хендрик с отвращением глянул на них. Чертов Нью-Йорк! Эти грабители сейчас совсем некстати. С таких станется и прирезать, подумал Хендрик, разглядывая их. Оба оказались старше, чем он ожидал. Они явно считали, что напугали его.

— Эй ты, давай сюда бумажник, — сказал один. Хендрик пожал плечами. Видимо, это старость. Он мог услышать их шаги, ему следовало бы предвидеть это. Но сейчас его положение было никудышным, ему не хотелось привлекать к себе внимание. Окоченевшими пальцами он выудил бумажник из кармана брюк и протянул его тому, кто командовал. Пока тот копался в бумажнике, второй продолжал стоять с ножом, нацеленным на Хендрика.

— Что вам еще нужно? — подозрительно спросил Хендрик. — Забирайте деньги и проваливайте…

Погоди-ка, сказал себе Хендрик. Если бы это были обычные грабители, то они забрали бы деньги и ушли. Они со своей добычей уже скрылись бы в парке. Они бы не стали копаться в бумажнике.

Им необходимо убедиться, что он тот, кто им нужен.

Прежде чем убить его по приказу старшего сержанта Филиппа Блоха.

— Ублюдки, — спокойно произнес Хендрик.

— Что?

Замешательство быстро сменилось изумлением, а затем — болью и ужасом. Просто Хендрик вцепился в горло тому, кто держал его бумажник. Второй подскочил к нему с ножом, но Хендрик был наготове и увернулся. Острие ножа лишь слегка зацепило его пальто. Пока первый задыхался и хрипел, Хендрик сильным ударом сбил его напарника с ног. Он сам удивился тому, как ловко и быстро он проделал все это. Он не оставил противникам никаких шансов.

Он побежал и выскочил прямо на проезжую часть Западной Централ-Парк-авеню. Раздался скрежет тормозов и вой гудков.

Хендрик обернулся лишь тогда, когда был уже на другой стороне улицы, прямо перед Бересфордом. Те двое уже смылись. Человек Блоха, стоявший у музея, тоже исчез. Хендрик не испытал радости, он был недоволен собой.

Двадцать лет назад он бы убил их всех.

Тетя Вилли, обследовав кухню племянницы и не найдя ничего съедобного, пошла перекусить где-нибудь в другом месте. Джулиана не стала обижаться. Когда тетка ушла, она села за рояль. Она не ожидала, что будет в состоянии работать. Слишком много событий произошло в последнее время. И все же сейчас работа целиком захватила ее, чего не случалось уже много месяцев подряд. Смерть дяди, молчание матери, тетя, бредущая по темным улицам, слежка за домом и Мэтью Старк с его изменчивыми темно-карими глазами и кожаной курткой не давали ей покоя и так растревожили воображение, что сейчас ей вдруг стал удаваться Шопен. Реалии жизни не испугали ее. Она обнаружила, что от этого не нужно прятаться — это можно и нужно выразить.

Вот и все. Так просто.

Если бы только Шаджи мог понять ее. Но он никогда не поймет. Джулиана вспомнила тот день, когда она одиннадцатилетней девочкой вместе с родителями впервые вошла в его великолепный дом в Ист-Сайд; тогда он казался ей самым красивым, самым невероятным человеком из всех, кого она знала. У нее были все его записи, она слушала их по ночам, когда родители считали, что она спит. Его игра заставляла ее плакать, пробуждая изумление, ярость и зависть ко всему тому, что умел делать он и не умела она, по крайней мере, пока не умела. Но когда Шаджи провел ее в свою рабочую комнату и она осталась с ним наедине, она первым делом сказала ему вовсе не о том, как восхищается им, а о том, что надела сегодня белое платье только потому, что он всегда одет в черное.

Много лет спустя он рассказал, что то ее заявление главным образом и побудило его взять ее в ученицы. Он увидел в ней индивидуальность. Ему было неинтересно делать из музыкантов этаких маленьких Шаджи. Он хотел, поощрял, он требовал, чтобы она развивалась как независимый музыкант.

А теперь он не может понять, для чего она красит волосы в розовый цвет и играет джаз в ночном клубе Сохо. Ему нужна ее независимость только до тех пор, пока она не преступает его священные правила.

— Вот дрянь, — пробормотала Джулиана, продолжая играть. — Какая же дрянь!

Она не обращала внимания на слезы, которые жгли глаза, на усталость, охватившую мышцы, на пустоту, которая сидела глубоко внутри, и на холодные, хищные коготки страха, не имеющего никакого отношения ни к алмазам, ни к гибели близких, ни к ее преследователям.

Она потеряла Шаджи. «Боже мой, — подумала она, — что же мне теперь делать?»

Мэтью пил пиво и, чтобы успокоиться, смотрел баскетбол, но ничего не помогало. Где же, черт возьми, могут быть Проныра и Блох? Он принес себе еще пива — это был «Сэм Адамс» — и, сделав пару глотков, потянулся к телефону. Он сидел в кабинете, главными украшениями которого теперь были телевизор и стереосистема. Пишущая машинка стояла зачехленной, и сверху на ней лежало стопкой около десяти выпусков иллюстрированного спортивного обозрения. Верхний, как он заметил, был восьмимесячной давности. У Старка не было своего компьютера. Ему хватало того, что стоял у него в отделе новостей. Он не любил, когда перед глазами мелькает всякая всячина.

Он снял трубку и тут же сказал себе, что не нужно звонить.

Но все равно позвонил. Он помнил этот номер и уже дважды за вечер начинал набирать его.

Он прослушал четыре гудка, прежде чем раздался ее голос на автоответчике. «В настоящий момент я не могу ответить на ваш звонок, но если вы назовете свое имя, номер телефона и вкратце сообщите…»

— Джулиана! Если вы дома, возьмите трубку! Если нет…

Раздался щелчок.

— Мэтью? — Она заговорила каким-то отсутствующим, потусторонним голосом. — Что случилось?

Напряжение, сковывавшее тело, пропало, стоило ему услышать ее голос. У нее был красивый голос. Он сразу же представил себе ее глаза — такие яркие и полные силы. Воображение рисовало, как его губы сливаются с ее губами. Э, парень, подумал он, да ты больно далеко зашел. Он отхлебнул пива.

— Вы работали? — спросил он.

— М-м, да, наверное.

— Наверное?

— Я как-то растерялась. Со мной такого давно не случалось. Я не понимаю, где я, что делаю, я полностью отрываюсь от реальности. А потом, когда заканчиваю играть, мне нужно некоторое время, чтобы… — Она помедлила и перевела дух, как будто долго бежала. — Ну, для того чтобы вернуться, ну, прийти в себя, что ли. Я играла… Что же это было? — Она говорила словно в наркотическом бреду. — А, знаю. Шопен. Просто мне сейчас, после такого подъема, сложно подбирать слова. Ха! Видели бы вы меня, после того как я проведу за роялем семь-восемь часов подряд.

— Неужели в еще более растрепанных чувствах?

— О, намного.

Трудно представить себе такое. Мэтью вдруг задумался, что движет этой ослепительной, эксцентричной женщиной? Что заставляет ее делать все то, что она делает? Что? Сколько же в ней энергии! Ведь она только что вернулась — слава Богу, что вернулась! — из Антверпена. Он-то сейчас едва может следить за баскетбольным матчем; какой уж там Шопен! Он вспомнил, как после концерта в Линкольн-центре с нее лил пот, а она собиралась ехать куда-то еще. Интересно, эта женщина хоть раз в жизни отдыхала?

Ах, да, в Вермонте, вспомнил он. Там нет пианино.

— Мне повезло, что я не живу у вас за стенкой, — шутливо заметил он.

Она тихо рассмеялась. И опять ее смех звучал очень сексуально, в нем слышалась какая-то сумасшедшинка.

— В Бересфорде очень толстые стены. Это одна из причин того, что я поселилась здесь. Тете Вилли тут не нравится. То есть, не понравилось бы. Но вы, кажется, хотели что-то сказать?

— Джулиана! Это дело — с Менестрелем, с вашим дядей, с Рахель Штайн — опасная игра.

— Знаю, — разозлившись, ответила она. Опять двадцать пять.

— Я вовсе не собираюсь поучать вас, но хочу сказать, что теперь все гораздо серьезнее, чем было еще вчера. Джулиана, прошу вас, не выходите из дома. Сидите, играйте себе на рояле и не впутывайтесь в это дело.