— В чем дело, Катарина?

— Рахель… Вилли, погибла Рахель Штайн. Наши газеты сообщили об этом.

Рахель. Даже через столько лет, подумала Вильгельмина, я все еще вижу ее веселое крохотное личико. У нее были такие выразительные глаза, но они совсем не тронули того полицейского. Ублюдок, все они ублюдки. Нацисты, голландские нацисты. В них было столько ненависти. Тот офицер избивал Рахель ногами, как собаку, а потом уволок. Забрал и ее, Вильгельмину, но это неважно. Главное, что ей не удалось уберечь Рахель.

Сейчас она мертва.

Вильгельмина потянулась за льняным полотенцем и, прижав телефонную трубку плечом к уху, вытерла мокрые по локоть руки. Она посмотрела на них — они покраснели и огрубели от работы и старости. Они никогда не были красивыми, и сама она никогда не блистала красотой. Но это не беспокоило ее, она знала, что у нее есть другие достоинства.

— Вилли!

— Я слушаю.

Ее глаза оставались сухими. Она не плакала много, очень много лет, хотя и потеряла множество друзей. Это худшее, что несла с собой старость. Она медленно опустилась на стул рядом со столом, на котором выстроилось полдюжины уже вычищенных глиняных горшков.

— Мне очень жаль, что пришлось сообщить тебе так неожиданно, — сказала Катарина. — Ты, должно быть, потрясена.

— Как она погибла?

— Она поскользнулась на льду. Утверждают, что это несчастный случай.

Вильгельмина мгновенно насторожилась.

— У тебя есть какие-то сомнения?

— Не знаю. Я не знаю, что и подумать.

— Расскажи мне все, Катарина.

Катарина сбивчиво рассказала обо всем с того самого момента, как они с Рахель пили чай в ее кондитерской и та попросила подтвердить ее рассказ сенатору Райдеру. Лицо Вильгельмины оставалось невозмутимо-спокойным, она не давала воли своим чувствам, хотя ее сейчас никто не видел. С той самой зимы 1944 года, которую они запомнили как Hongerwinter — Голодную зиму, они с Катариной ни разу не говорили о Хендрике де Гире и даже не упоминали его имени. В этом не было необходимости. Никто из них не сможет забыть этого человека, хотя Вильгельмина, например, старалась.

— Может быть, я зря тревожусь, — продолжала Катарина. — Но ничего не могу с собой поделать. У нас уже поздно, а мне никак не заснуть. Сегодня вечером ко мне в магазин приходила Джулиана. Она задавала так много вопросов. Спрашивала о Хендрике. Я не стала разговаривать с ней, мне… Вилли, ну разве я могу рассказать ей об этом? Ее это не касается! Я не могу допустить, чтобы это затронуло еще и ее!

— Ты никогда не рассказывала ей об Амстердаме? — спросила Вильгельмина. Она не хотела, чтобы ее слова прозвучали как обвинение, но сама почувствовала скрывавшийся в них укор. И Катарина, разумеется, услышит его.

— Нет, не рассказывала. Вилли, не тебе решать, что мне говорить моей дочери, а чего не говорить. Это касается только нас двоих.

— Ты сама позвонила мне, — спокойно напомнила Вильгельмина, не обращая внимания на возмущение сестры.

— Да, сама! Я подумала… Сейчас уже не помню, что я подумала. Наверное, решила, что должна сообщить тебе о Рахель. А может, надеялась, что ты сумеешь помочь. — Катарина помолчала и горько засмеялась. — Все как всегда, правда? Ничего не изменилось. Ох, Вилли, я не в упрек тебе. Знаешь, ведь я тоже ничуть не изменилась. Когда что-то неладно, то кому мне позвонить? Конечно, своей старшей сестре. Мне нужно, чтобы ты была сильной, Вилли, я жду от тебя именно этого, так же как ты ждешь, что я как обычно испугаюсь и сделаю все по-твоему.

— Да ладно тебе, — сказала Вильгельмина, вдруг почувствовав усталость. У Катарины есть Адриан, у Джулианы — музыка, у Джоханнеса — алмазы. А что есть у нее? Только горшки с цветами. Ну и ладно, она не станет плакать. С нее хватит и цветов.

— Наверное, я веду себя глупо, — сказала Катарина. Вильгельмина слышала учащенное, прерывистое дыхание сестры и почувствовала, что Катарина не решается еще что-то сказать ей. Слишком часто она слышала от старшей сестры, что ведет себя глупо. — Когда я увидела Хендрика в Линкольн-центре, я сначала подумала было, что воображение разыгралось.

— А раньше с тобой бывало такое?

— Нет. Ну что ты!

А с Вильгельминой случалось.

— Так странно было снова увидеть его, — продолжала Катарина, немного успокоившись. — Он такой же, как прежде.

Вильгельмина фыркнула.

— А ты что, думала, он станет другим?

— Да нет. Мне… Не хочется верить, что он имеет какое-то отношение к смерти Рахель. Наверное, все-таки это был несчастный случай.

— Может быть.

— Я не боюсь, Вилли. Я не хочу, чтобы ты так подумала. А если даже боюсь, то не за себя.

— За Джулиану?

— Да.

Вильгельмина не смогла сдержать улыбки, подумав о том, что сестра наивна по-прежнему.

— Катарина, перестань. Хендрик никогда и пальцем не тронет Джулиану.

— Ты говоришь об этом с такой уверенностью.

— Да, я уверена. Неужели ты не понимаешь? Джулиана твоя дочь. Ни тебе, ни ей он не причинит вреда.

Катарина едва не вскрикнула от удивления, не веря своим ушам.

— Но мне-то он навредил!

— Ну, он так не считает. Хендрик де Гир уверен, что спасал тебя. А по-другому он не захочет и не сможет думать.

— Вилли…

Руки Вильгельмины дрожали, но она не хотела признаться, что от волнения. Это годы, успокоила она себя.

— Позвони, если узнаешь что-нибудь еще, — сказала она в трубку.

— А что мне делать с Джулианой?

— На твоем месте я бы все ей рассказала.

— Нет.

— Это если бы я была на твоем месте. А тебе… как это у вас говорится? — нужно залечь на дно. Ничего не предпринимай. Джулиана скоро перестанет задавать вопросы. Сейчас, когда Рахель мертва и ему ничего не угрожает, Хендрик должен исчезнуть. Он это умеет.

— Ты действительно считаешь, что он исчезнет?

— А почему бы и нет?

— Потому что в субботу он был в Линкольн-центре. Если бы он собирался исчезнуть, разве появился бы он там?

Нет, подумала Вильгельмина, если это он убил Рахель Штайн. Но Хендрик никогда не будет убивать сам. В этом Катарина права, решила Вильгельмина.

— Катарина, тебе ничего не остается делать, как только забыть о том, что ты видела Хендрика. Если, конечно, ты не захочешь продолжить дело Рахель.

— Но как? Неужели мне нужно начать охоту на него?

— На этот вопрос ты должна ответить сама. Я не смогу решить за тебя.

— Мне пора заканчивать, а то я разбужу Адриана.

— Ты не рассказала ему о случившемся?

— Конечно, нет. До свидания, Вилли.

Вильгельмина была поражена, но сказала «до свидания» и повесила трубку. Она приготовила себе кофе, забыв о цветочных горшках, оставленных в раковине. Хендрик де Гир. Она тешила себя надеждой, что он мертв, хотя никогда до конца не могла в это поверить. Она взяла свой кофе, прошла в гостиную, села в кресло и стала смотреть в окно на живописную узкую улочку. Она совсем забыла про бегонии, что стояли на подоконнике. Теперь они заболеют и погибнут. Может быть, это знак.

— Ну и пусть, — сказала она вслух, привыкнув за многие годы одиночества разговаривать сама с собой. — Они уже старые, им пора умирать.

Джоханнес Пеперкэмп стоял на палубе старого траулера и всматривался в деловитое оживление амстердамской гавани. Было раннее утро, свежее и очень прохладное. Дряхлое судно насквозь провоняло рыбой и машинным маслом. Он вспомнил, как в детстве, подхватив грипп, несколько дней лежал в постели и мечтал о том, что вырастет и станет моряком. А потом пошел на поправку, и как-то раз отец присел рядом с ним и рассказал ему легенду о Камне Менестреля. С того дня в его душе поселились другие мечты. Благодаря Менестрелю, алмазы и традиции рода Пеперкэмпов стали для Джоханнеса чем-то реальным, тревожа своей тайной воображение мальчика. Сейчас, когда прошло столько лет, он уже не испытывал того детского волнения, а очарование тайны куда-то пропало. Алмазы стали его работой. Они обеспечивали его существование. И не более того.