Вот и станция. В купе вбегает Надя — высокая русоволосая женщина, — обнимает сперва Анну Яковлевну, потом бросается на шею Григорию Константиновичу.

— Мамуля… папа! — и она заливается слезами.

— Что ты плачешь, глупенькая? — утешает ее Григорий Константинович. — Вот мы и увиделись, здоровы. Жаль только, что не можем у тебя остановиться — спешим… Муж у тебя хороший, а внучка…

Внучка, большеглазая Наташа, в светлой дошке, с любопытством разглядывает из-под меховой шапочки дедушку с бабушкой и недоумевает: чего это мама плачет? Но она не успевает разобраться — взлетает в воздух в сильных руках незнакомого дедушки.

Тем временем Анна Яковлевна успела передать Наде два чемодана. Надя отказывается — у них все есть, живется ей хорошо, она так рада, что удалось повидаться, — но Анна Яковлевна сказала неожиданно повелительно:

— Бери-бери! Тут кое-что для тебя и для Наташки…

Как одно мгновение, пролетели десять минут. Молодые супруги с ребенком вышли. Поезд тронулся. Анна Яковлевна и ее муж сидели у окна, друг против друга, и молчали. По худым щекам Анны Яковлевны текли слезы, у Григория Константиновича глаза тоже были влажные…

Еще два дня миновали. Позади остались Байкал, Ангара с ее гигантскими гидросооружениями, Иркутск.

Перед Красноярском Григорий Константинович и Анна Яковлевна снова принялись за свои чемоданы.

— А теперь что? — спросила Валя.

— В Красноярске сын у нас, — ответил Григорий Константинович. — Он нас будет встречать всем семейством. Мы ему телеграфировали.

В Красноярске купе сразу заполнилось. С большим тортом и всякой всячиной в руках вошли рослый подполковник с коротко подстриженными усами, его жена, от которой пахло морозом и духами, и двое детей — мальчик лет тринадцати и смуглая девочка лет десяти. Получасовой стоянки хватило на то, чтобы выпить за встречу, закусить остатками жареного гуся, который принесла Надя, рассказать о Наде и ее муже и их дочери, расспросить о родне, насмотреться друг на друга за все пять лет, что не видались, и оделить детишек подарками.

Но вот и Красноярск позади.

Вечером мы с Григорием Константиновичем сидели в вагоне-ресторане и пили пиво.

— Как по-вашему, — обратился он ко мне, открывая новую бутылку и наполняя стаканы, — дорогое это слово — «отец»? А?

Он отпил из стакана, сдувая пену.

— Но еще дороже — «дедушка!» Хороши у меня внуки?

— Очень славные!

— Как вам нравятся сын, дочка?

— Очень нравятся…

Григорий Константинович долил стакан.

— А похожи они на меня? — спросил он.

— Этого я бы не сказал…

Действительно, мне бросилось в глаза, что ни сын, подполковник, ни дочь ничем не напоминали ни Григория Константиновича, ни Анну Яковлевну и друг на друга не были похожи.

Я сказал об этом Григорию Константиновичу и добавил:

— Это случается.

— Случается? — переспросил Григорий Константинович, следя, как оседает пена в стакане. — Да, случается, — повторил он, поднимая стакан и так и держа его в воздухе. — Случается, что в тяжелое время войны, бедствий отец погибает где-то у Перекопа, мать умирает в деревне от голода… И остается двухлетний мальчик один-одинешенек… Что тут поделаешь? А в своей собственной семье нет детей. Жена была сиротой, с семи лет жила у дяди кулака, надорвалась на тяжелой работе и не могла иметь детей, — вот и принимают такого крошку… сына. Но ведь скучно ему расти одному — принимают девочку, сестричку ему… А чтобы никто никогда не мог им сказать, что они сироты, переезжают на новое место, где их никто не знает. И дети вырастают, выходят в люди, и сами не знают…

— До сих пор? — с удивлением спросил я.

— До сих пор…

Когда мы возвращались в купе, Григорий Константинович обернулся ко мне:

— Просто пришлось к слову, и рассказал, ведь мы с вами, верно, никогда больше не встретимся.

А потом, когда я собирался открыть дверь нашего купе, он на мгновение придержал мою руку.

— Смотрите, не проговоритесь при моей старушке… Ладно? — подмигнул он мне с видом заговорщика.

Ночью поезд прибыл в Новосибирск.

1956

Давно возвышается на площади у вокзала фонтан. Под снегом замирает он зимой, а весной и летом, окруженный низко подстриженной густой яркой зеленью, неустанно журчит, высоко взметая хрустальные струи воды. В жаркие дни тут прохладно.

В быстро растущем дальневосточном городе к фонтану привыкли и перестали его замечать.

Не замечал его и я, пока однажды не очутился здесь со своим пятилетним сыном. Мы ждали ночного поезда. Я ехал в командировку, а сына должен был на промежуточной станции оставить погостить у бабушки.

Был поздний час. Сын недовольно хныкал спросонья. Дома еле удалось его разбудить й кое-как одеть. Но пока мы дошли до вокзала, ночная свежесть и предвкушение поездки приободрили его и разогнали сон.

До поезда оставалось около часа. В небольшом зале ожидания все скамьи были заняты дремлющими и спящими людьми. У их ног громоздились чемоданы, баулы, корзины. Пахло жареным мясом, клюквенным морсом, пивом и дешевым одеколоном: тут же был буфет и привокзальная парикмахерская.

— Мне жарко! — пожаловался сын, и мы вышли на площадь.

Тут-то, как будто впервые, я увидел фонтан. Вернее, первым увидел его сын.

— Папа, фонтан говорит? — вдруг обратился он ко мне.

— Как говорит? — не понял я.

— Ну, говорит! — В его голосе послышалось раздражение: до чего несообразительны эти взрослые!

Я прислушался: действительно, фонтан говорил… Площадь, освещенная прожектором, была пустынна. Только у здания вокзала стояло два-три человека, вышедших, как и мы, освежиться. С противоположной стороны пустыми проемами окон смотрело большое строящееся здание. Над ним фантастической стрелой устремилась к небу вышка подъемного крана. Фонтан нарушал тишину равномерными, неутомимыми всплесками.

— А сегодня ты мне не рассказал сказки, — вспомнил Володя, когда мы остановились у фонтана.

В свободные вечера перед сном я всегда рассказываю сыну сказку. Иногда он, долго не засыпая, просит рассказать еще, а чаще засыпает, не дослушав до конца.

В тот вечер, занятый приготовлением в дорогу, я действительно не успел ему ничего рассказать.

— Хочешь теперь?

— Нет, не надо, — великодушно отказался малыш, прислушиваясь к журчанию фонтана.

Мы присели на ограду.

— На этом самом месте, где мы с тобой сидим, — тихо сказал я, — когда-то была тайга.

— Давно?

— Не очень. Лет тридцать тому назад.

В глазах, глядящих на меня, я заметил что-то похожее на недоумение.

— А меня еще не было?

— Конечно, нет.

— А тебя?

Я утвердительно кивнул головой.

— Ты был маленький? Такой, как я?

— Почти…

— Ну, это было очень давно!

— Пожалуй… Ехали тогда люди из разных мест, много людей.

— И ты?

— И я.

— И мама?

— И мама.

— И мама была маленькая?

Это было до смешного невероятно.

— Да, и мама была маленькая.

— И бабушка приехала?

— И бабушка. Приехали люди с лопатами, топорами, машинами.

— А какие машины?

— Тракторы, грузовики.

— А «Москвичи» и «Волги» были?

— Нет, «Москвичей» и «Волг» не было.

— А «ТУ-104» был?

— И «ТУ-104» не было.

— Что же было?

— Тракторы были — не гусеничные, как теперь — колесные, маленькие. Грузовики засасывала тайга. Стали тайгу корчевать. Жили в палатках. Комары и мошкара донимали, но люди работали. Вырубили лес, проложили дороги, стали строить город…

— Вот этот, наш?

— Этот.

— Здесь, где мы сидим, тоже палатки были?

— Были. А вокзала не было вовсе и этих домов вокруг.

— И фонтана?

— И фонтана…

Сын помолчал, смешно наморщив выпуклый лобик под рыжей челкой. В мозгу его шла напряженная работа.

— А есть еще места, где ничего-ничего нет — ни домов, ни дорог?

— Есть.