Широкие толстые листы жести с шумом ложатся под длинный нож, узкие полосы со скрежетом падают на пол. На большом столе посреди цеха, почти вовсю его длину, стоят высокие и тяжелые ручные прессы. У каждого пресса — девушка в красном платке.

У одного из таких прессов стоит Таня.

Она штампует медные пряжки — те самые, которые Шлойма потом никелирует в своем цехе.

Ее черные волосы аккуратно заправлены под платок. Коричневая майка туго облегает грудь, крепкая рука откидывает тяжелую штангу. Пресс стонет, стучит по медным пластинкам и выплевывает пряжки в ловко подставленную руку. Таня чувствует на себе взгляд Шлоймы, но, привыкшая к нему, не подымает глаз.

Однако Шлойма очень долго смотрит на Таню и наконец видит из-за толстой штанги, заслоняющей половину ее лица, что и Таня поглядывает на него.

Он вдруг вспомнил, как они познакомились. Это было давно, еще в местечке, в небольшой комнате райпарткома у ее отца, секретаря райкома. Она стояла у окна, а над ее головой, на стене, дрожал продолговатый солнечный зайчик…

И вот в этот зайчик попал и загорелся Танин глаз. Он и сейчас похож на солнечный зайчик с солнечным пятнышком посредине… Но он строг, этот взгляд.

Шлойма подошел поближе.

— Чего смотришь? Не узнал?

— Хочу посмотреть, как ты работаешь… Ведь мы заключили договор, соревнуемся…

— Значит, надо работать как следует. Иди к себе в цех и не мешай. Ну?.. Кстати, вот уже и звонок… — произнесла Таня с улыбкой и в последний раз откинула штангу.

Таня пошла мыть руки, а Шлойма — к себе в цех.

— Ну, ты домой идешь, а мы только еще вступаем, — говорил Шлойма Тане. — Удовольствие — работать ночью!

Она повернулась к нему.

— А что ты думаешь? Я бы согласилась работать ночью. Знаешь, в руках что-то такое… Такое… Работалось бы здорово! Понимаешь? — И она обожгла Шлойму взглядом черных глаз.

— Понимаю, Таня, понимаю! — ответил он и схватил ее за измазанные до локтей руки.

— А ну, ну, хватит любезничать! Умываться надо! — легонько толкнул их дядя Саша, направляясь к крану.

Рабочие уже сняли халаты и умывались.

— И куда это вы так торопитесь, дядя Саша? — спросила Таня, освобождаясь из рук Шлоймы.

— Да вот, тороплюсь, — ответил дядя Саша. — Моей Авдотье хоть и под сорок, а тороплюсь… Думаешь, одна ты красивая? — И он брызнул ей в лицо холодной водой.

Все уже сидели на своих местах. Полная, краснощекая Пашка — у одной полировочной щетки, у другой сидела Рося в грубом кожаном переднике. Она замешивала наждачную пыль с олеонафтом; этой полужидкой коричневой массой надо обмазывать пряжки перед шлифовкой. Сел за свой станок и Яшка — ему уже за тридцать, но за веселый нрав его все зовут Яшкой.

— Можно пускать, если возможно… — сказал он и улыбнулся.

Где надо и где не надо Яшка вставляет «если возможно» и этим постоянно смешит ребят. Сейчас они тоже рассмеялись, а Рося, дернув его за давно небритый подбородок, сказала:

— Побрейся лучше, если возможно… Тогда тебя девушки любить будут…

— А я не против, чтоб они любили меня таким, какой я есть… если возможно.

Яшка хотел сказать еще что-то, но в эту минуту загудел мотор, вздрогнули трансмиссии.

Шлойма, засучив повыше рукава, подошел к своему месту, уселся, набрал побольше пряжек. В руках он чувствовал силу, которой ему хватит, чтоб работать без отдыха до утра. Он пододвинулся поближе к вертящейся щетке, уселся поудобнее на низеньком табурете и начал быстро шлифовать пряжки. У него отшлифованные пряжки падали в ящик чаще, чем у Роси и Пашки. Но ему все казалось, что их мало, и он старался работать еще быстрее.

План за прошлый месяц был выполнен всего на восемьдесят три процента. Так сказал на общем собрании директор. Уже прошла первая декада апреля, а процентов семнадцать за март все еще не доставало.

— Значит, надо их додать! — закончил директор и хлопнул по красной скатерти.

— Значит, надо их додать! — словно эхо, отозвалась Рося и встала с места.

Она попросила слова. Она предложила работать без выходных, пока семнадцать процентов за март не будут покрыты.

В углах зашептались:

— Вот тебе и на…

— Лучше она ничего придумать не могла…

— Ну, это такая работяга!

Поднялся Давид из токарного цеха. Получив слово, он опустил голову. Глядя на стертые носки своих желтых ботинок, сказал:

— Во-первых, кто виноват в том, что недодали семнадцать процентов? Рабочие? Совсем нет! Целиком — администрация! В токарном цехе уже третью неделю стоит неисправный станок. В никелировочном цехе надо ремонтировать мотор, он поминутно перегревается, и приходится ждать полчаса, покуда он остынет. И еще, и еще… Администрация ничего не делает, а рабочие должны отдуваться…

— Скажи-ка, Давид, а твои четыре прогула в прошлом месяце не имеют отношения к этим семнадцати процентам? — спросил Яшка, на сей раз даже без своего «если возможно».

— Какие четыре прогула? У меня за эти дни есть больничный лист. Не думай!

— Да, у тебя всегда больничные листы, когда выпить хочется. Знаем! — сказала Рося.

— Товарищ председатель, — обиделся Давид. — Слово предоставлено мне… Я еще не кончил.

— Ну, говори, говори, если возможно! — крикнул Яшка.

Давид хотел сказать еще насчет тарификации. Тарификация ни к черту не годится!

— У тарификатора, видать, кошачья память… Зарабатываешь рубль в день, из сил выбиваешься… — поддержала его Павлова из никелировочного цеха, облизывая подкрашенные губы.

— А кто же виноват, если ты гонишь брак? — крикнула Рося. — Еще говоришь…

Рося метнула возмущенный взгляд в сторону Павловой, будто плюнула, и сказала сидевшей рядом Тане:

— Вот такие и виноваты…

Тогда поднялась Таня.

— Так вот, товарищи, где собака зарыта: прогулы, брак, не хотят работать. Вот откуда берутся эти семнадцать процентов. И администрация, конечно, тоже… не ремонтируют вовремя, не меняют старых спецовок и так далее. Но мы сейчас об этом не будем говорить. Я предлагаю проголосовать предложение товарища Роси относительно работы без выходных, пока не выполним план за март.

— Да, если возможно! — поддержал Яшка.

— Голосовать!

Стали голосовать предложение Роси.

Все проголосовали «за». Яшка поднял обе руки и опустил их на плечи сидевших впереди Роси и Тани. Они обернулись улыбаясь.

Давид, Павлова и другие, что шептались по углам, тоже голосовали «за».

Темная ночь проходила мимо, обходя стороной большие окна цеха, пока не потускнела и не повисла мягкими серыми абажурами над электрическими лампочками. Иным, казалось, стал воздух; по-иному гудели моторы, взлетали приводные ремни и падали в переполненные ящики готовые пряжки.

Проснулись сирены, прогудели гудки, раннее летнее утро заиграло на острие штыка у охранника, делавшего последний круг по фабричному двору.

Начали подходить рабочие первой смены.

Это был первый выходной день, который решили отработать. Но когда мастер распределил рабочих, оказалось, что одного человека не хватает.

— Кто же это не пришел? — никак не мог сообразить мастер.

— Кто? — Рося сдвинула густые брови. — Павлова! Павлова не пришла…

— Ах, черт ее побери! — выругался мастер, с досадой плюнув сквозь зубы. — Что же делать? Полировочная шайба будет простаивать… Снять со щеток никого не могу, там и так полно работы… А сегодня надо выдать десять тысяч штук, хоть лопни! Это к заказу. Директор вчера сказал определенно. Эти десять тысяч штук уже отникелированы, их надо полировать. Надо двух человек.

— Расстреляла бы таких! — крикнула Рося.

— А ведь на собрании руку поднимала «за». Вот тебе и «за»!

— Я остаюсь! — сказал Шлойма.

Все удивленно оглянулись на него.

Он уже стоял у крана, собираясь умываться, но теперь спустил рукава рубахи и снова стал натягивать свой рабочий халат.