— Строить так строить! — сказал он.

И нет в городе дома, к которому Гершл не приложил бы своих рук. И этот, свой дом он тоже сам строил. И вот эту дверь, у которой он сейчас стоит, Гершл прилаживал своими руками. Он сам обил ее войлоком, — сейчас он во многих местах выглядывает из-под протертого сукна. Что удивительного? Столько лет прошло. Из этой двери он вышел четыре года тому назад… Здесь, на пороге, Лия бросилась к нему на грудь и, не выдержав, разрыдалась. Дети стояли возле нее и с испугом смотрели, как он уходит от них… Тяжело было на сердце. Он мало надеялся, что когда-нибудь вернется к этому порогу.

Но уж воевать так воевать! — решил тогда Гершл. В армии он стал сапером. Приходилось строить мосты, переправы. Случалось, надо было очистить поле от мин, идти в разведку. Он скоро привык к трудностям военной жизни, привык к мысли о смерти, сторожившей на каждом шагу. И работу свою он всегда выполнял спокойно, с уверенностью, что делает то, что должен делать.

Он был под Сталинградом — среди тех, кто вошел в освобожденный город.

Он переправлялся через Днепр и Буг, оставил позади Вислу, Дунай, дрался у Кенигсберга. О каждом из этих мест остались у него на память ордена и медали. Тело было исполосовано рубцами ран.

Теперь по ту сторону двери, у которой он стоял, ждало его счастье…

Эшелон, с которым ехал Гершл, прибыл не днем, как он рассчитывал, а ночью. Жена и дети, наверное, получили его телеграмму с дороги и вчера его встречали. Ждали, наверное, весь вечер и так и не дождались. Ночью на вокзале никого не было, кроме носильщиков и дежурного по станции. Эшелон постоял несколько минут и, коротко свистнув, двинулся дальше, оставив на перроне пять-шесть демобилизованных с узелками. Они вместе сошли с перрона, дошли до Советской площади и здесь расстались.

Впервые после четырехлетней разлуки он шел по спящему городу, который сам строил. Луна сеяла голубоватый свет, заливавший улицы, дома и оголенные осенью деревья. Вдалеке темнели холмы и сопки.

Гершл чуть не бегом побежал по зыбким деревянным тротуарам к своему дому. Не чувствуя тяжести узлов, он взбежал на второй этаж и остановился у двери своей квартиры…

Он стоял у двери, столько раз снившейся ему в эти годы, столько раз являвшейся ему в мечтах…

Прошло еще несколько секунд. Сердце все так же громко стучало — казалось, что этот стук может разбудить спящих за дверью… Наконец Гершл поднял дрожащую руку и несколько раз постучал по косяку. Напрягая слух, он уловил торопливую суетню и услышал голос из дальней комнаты:

— Кто там?

— Это я! — крикнул Гершл изо всех сил. Он продолжал сотрясать дверь ударами, как бы желая заглушить ими стук собственного сердца…

1945

На небольшой дальневосточной станции нас было только двое пассажиров, ожидающих московский поезд, проходивший здесь поздно ночью, — я и молодая женщина, медицинский работник, ехавшая в отпуск к родным в Новосибирск. Билеты у нас были в один вагон, а когда мы сели в поезд, оказалось, что свободно одно лишь последнее купе у самого входа.

На рассвете я проснулся от ощущения, что поезд остановился. Открыв глаза, я увидел следующее: одной ногой на моей, другой — на полке моей соседки стоит пожилой мужчина необычайного роста и толщины, а несколько человек, выстроившись цепочкой от двери, подают ему один за другим бессчетные чемоданы и узлы, и он с поразительной легкостью отправляет их на верхние полки.

— Ай! — сверху вдруг сорвался большой чемодан и упал на полку моей соседки. На счастье ее ноги не пострадали. Она даже не проснулась.

Потом все вышли из вагона, и в купе, кроме богатырского дяди, осталась маленькая закутанная старушка.

Когда я проснулся снова, было уже совсем светло. За вздрагивающими стеклами окон сверкала на солнце покрытая снегом земля.

Моя соседка, маленькая худенькая женщина, похожая на девочку, в ярком цветастом халате, сидела в уголке на своей полке, поджав под себя ноги. Рядом с ней разместился наш великан. Они уже успели познакомиться — в дороге это делается просто — и теперь подшучивали над ночным происшествием с чемоданом.

— Еще хорошо, — говорила Валя (так она просила ее называть), — что я маленькая и привыкла спать, свернувшись калачиком. А не то…

— А не то, — перебил ее густой бас нашего нового соседа, — я бы в жизни не искупил своей вины перед такой славной девушкой… Поверьте, больше всего я испугался за вас. А уж моя старушка — лучше не спрашивайте…

Его старушка лежала теперь наверху, над Валей, и казалась совсем крошечной под чистой простыней. Видна была только голова с коротко остриженными желтовато-седыми волосами и худощавое лицо, на котором выцветшие серые глаза светились затаенной грустью и добротой.

К полудню мы совершенно освоились друг с другом и были очень довольны, что едем вместе. Обедали в купе одной компанией — особенно вкусной была жареная медвежатина, которую везли с собой наши соседи.

Григорий Константинович — так его звали — прожил долгую и интересную, наполненную событиями жизнь и рассказывал он с такой живостью, с таким юмором, что мы и не заметили, как миновал первый день пути.

Григорий- Константинович был широкоплечий здоровяк, грудь колесом, без единого седого волоска в черной как смоль шевелюре и широких бровях. Его румяное лицо привлекало не столько своими чертами, крупными и массивными, сколько выражением чисто русской богатырской силы и умного добродушия. На вид ему можно было дать около пятидесяти. Каково же было наше с Валей удивление, когда мы узнали, что ему двух лет не хватает до семидесяти!

— Пусть это вас не удивляет, — сказал он. — В Тамбове у меня еще мать жива, ей девяносто три года, а она сама ходит по магазинам.

В царское время и в первые годы революции — матрос (память об этом — татуированный якорь на руке), старый большевик, он уже больше трех десятилетий руководил работой на золотых рудниках Сибири, Дальнего Востока и Дальнего Севера. И повсюду его маленькая, слабенькая Анна Яковлевна — он ее называл «моя старушка» — следовала за ним. Теперь они ехали с дальневосточных золотых приисков — он управлял ими последние десять лет — на золотые прииски в Среднюю Азию, куда его перевело министерство. Так что ехали они со всеми пожитками.

После двух суток пути позади осталась Чита. Поезд мчался по Забайкальской железной дороге.

Перед Петровским Заводом супруги вдруг начали беспокойно рыться в чемоданах, что-то вынимали, перекладывали.

— Разве вы тут выходите? — удивилась Валя.

— Нет, мы едем с вами еще трое суток, до Новосибирска, — ответил Григорий Константинович, снимая с верхней полки узел и передавая его Анне Яковлевне. — В Новосибирске пересядем на другой поезд.

— Почему же вы собираете вещи?

— На первой станции за Петровским Заводом у нас живет дочь, — объяснила Анна Яковлевна и переложила из одного чемодана в другой два свертка материи, коричневую шубку и детские валенки.

— Когда выезжали, мы ей дали телеграмму, — сказал Григорий Константинович, — она нас встретит.

— Мы ее уже восемь лет не видели, — добавила Анна Яковлевна, а Григорий Константинович продолжал:

— Она у нас геолог. За это время вышла тут замуж, муж — инженер, у них уже дочурка семи лет. Ни мужа, ни внучки мы не видели.

— Только теперь познакомимся, — добавила Анна Яковлевна, снова забираясь на свою полку.

Когда поезд остановился на станции Петровский Завод, в купе вошел молодой человек в темной шинели и спросил, здесь ли едет Григорий Константинович Чулимов. Увидев нашего соседа, он спросил:

— Это вы? — и протянул ему руку. — Я муж Нади.

— Надюшин муж?

Анна Яковлевна беспокойно заворочалась на своей полке и стала слезать, торопливо и неловко.

— Надюшин муж! — И взяв его за руку, она устремила на него долгий взгляд, в котором было столько доброты и грусти. — Надюшин муж…

Он нарочно приехал на Петровский Завод, рассказывал молодой человек, чтобы встретить и проводить тестя и тещу до первой станции, где их ожидают Надя с дочуркой.