— Я остаюсь.
— Ты?
— Да.
— Вот молодец, Шлемка! — воскликнул мастер, положив обе руки ему на плечи. — Понимаешь, эти десять тысяч штук надо обязательно отполировать. Понимаешь? Зато, если кончишь раньше, можешь уходить, а завтра выйдешь во вторую смену…
— Ладно, ладно, — перебил Шлойма. Не нравился ему тон мастера — как будто он ради мастера остается.
Он обернулся к ребятам.
— Ну, чего смотрите? Зато эти семнадцать процентов будут у меня в ящике. Я вовсе не желаю уступать их Павловой, понимаете?
Третья смена ушла. Шлойма подошел к своему месту.
5
Таня надела белую в черную полоску майку, взяла желтый фанерный чемоданчик и вышла на улицу.
Было около двух часов. На работу еще рано, но ей хотелось просто погулять по улицам, уж очень было солнечно и тепло. Мальчишки-чистильщики барабанили щетками на углах, а газетчики уже бегали, выкрикивая:
— Вечерняя! Вечерняя!
По улицам вверх и вниз бежали переполненные трамваи и при встрече приветствовали друг друга веселым и звонким «Дзень добры!», «Дзень добры!» Таня вспоминает Варшаву. В 1925 году ее отцу пришлось эмигрировать оттуда, ему грозила виселица. Он уехал вместе с Таней. Они долго жили в Киеве, потом его назначили секретарем партийного комитета в районном центре. Там она познакомилась с Шлоймой.
Городишко был очень красив, особенно весной. И было так хорошо там. Потом Шлойма переехал в этот город, а через пол года сюда перевели и отца. Тогда она устроилась на работу туда же, где работал Шлойма, и больше уже не поехала с отцом, когда его перевели в окружной центр.
Сегодня пришло письмо от отца. Он собирается приехать. Скорее бы приезжал — она уже скучает без него… Да и вообще ей тоскливо одной… Хорошо, что скоро на работу, — сегодня она поработает на славу! Часы показали половину четвертого. Фабрика уже недалеко. Таня прибавила шаг.
На углу она остановилась, увидев Шлойму, приветственно помахала рукой.
— О! Как ты попал сюда?
— С работы иду.
— Да ну? Ведь ты же работал вчера в ночь…
— Вот со вчерашней ночи я и работал, до сих пор.
— А что такое? — серьезно спросила Таня.
— Понимаешь, Павлова не вышла на работу…
— Не вышла?
— Да, и шайба осталась в простое. А тут надо к заказу добить десять тысяч штук. Сегодня последний срок да и эти еще — семнадцать процентов… Ну, как же уйдешь, Таня? Вот я и остался.
Она ничего не ответила, только крепко пожала его руку.
— Ну, иди, опоздаешь, — сказал он, — а я иду спать. Ох, и посплю!.. Таня, когда будешь возвращаться с работы, зайди… Я к тому времени уже высплюсь и буду тебя ждать.
— Ведь будет уже поздно! — ответила Таня, глядя на него широко раскрытыми глазами. — А тебе завтра опять на работу…
— Не беспокойся, заходи.
— Ну-ну, — неопределенно ответила она, улыбнулась и ушла. Он следил за ней взглядом, пока она не скрылась за воротами фабрики.
Звенит разными голосами летний день, и трамваи при встрече приветствуют друг друга весело: «Дзень добры!»
6
Когда Шлойма проснулся, в комнате было темно. Только узкая желтая полоска света тянулась от приоткрытой двери, ведущей в соседнюю комнату. Он подошел к свету и посмотрел на часы. Было уже десять часов вечера. Шлойма отдернул занавеску на окне и повернул выключатель. Лампочка, словно улыбнувшись, осветила комнату, стол, а на столе — серый мешочек с криво написанным адресом.
Шлойма с удивлением ощупал мешочек. Под пальцами что-то хрустело. Он нетерпеливо распорол мешочек и увидел… мацу, раскрошенную мацу.
…Разве теперь пасха? А как крепко он спал, даже не слыхал, как принесли посылку. Шлойма распечатал конверт, лежащий тут же. Письмо от отца!
«Дорогой сын! У нас и на этот раз праздник не в праздник, потому что тебя нет с нами. Вот уже третью пасху ты проводишь не с нами. Да и вообще хорошего мало.
Мацу негде было печь, и мы с дядей Бирешем и тетей Этей пекли вскладчину. Вместе с картошкой, пожалуй, хватит. Посылаем и тебе немножко, попробуй… Первый день пасхи будет двенадцатого…».
Шлойма отложил письмо, улыбнулся, глядя сощурившись на лампочку. Самый обычный, будничный день, а оказывается — праздник… Ведь сегодня и есть двенадцатое… Хотя нет, двенадцатое было, кажется, вчера…
Он посмотрел на криво написанный адрес. Буквы двоились в глазах, разбегались куда-то, исчезали… Вместо них он видит отцовскую руку, красную, длиннопалую, с широкими суставами и ногтями.
Когда отцу что-нибудь непонятно, он собирает пальцы вместе в щепотку и спрашивает: «Почему?»
Отцу многое непонятно. Он невысокого роста, узкоплечий, с седой бородкой и карими глазами, окруженными сетью бесчисленных морщинок и прожилок.
Он как-то писал, что галантерейный ларек он бросил, — фининспектор покоя не давал, — и принялся за старое свое ремесло — переплетчика. Однако, писал он, похоже, что и с этим ничего не выйдет, придется, видно, после пасхи «вступить в коллектив…»
Как о чужом, подумал он об отце: «Конечно! Чего же еще ждать?»
Несколько слов на этот раз приписал и братишка Лейбка. Славный паренек! Он уже во второй группе и пишет такие хорошие письма!
В первый день пасхи, пишет он, у них в школе будет антирелигиозный вечер и спектакль… Он участвует в нем, играет роль белого офицера, который потом переходит на сторону красных. Потом они покажут пирамиду, будут маршировать, потому что на дворе уже совсем тепло. Воробушки целыми днями чирикают, Лейбка уже вскопал палисадник под окнами, и мама там посадит георгины…
7
— Шлойма!
— Ох, Таня!
Она уже стояла у окна, и яркий свет играл на ее лице. Он подошел и схватил ее за руки.
— Ты пришла… Уже первый час? А я тут задумался и даже гудков не слыхал!
— Тише, не жми так руку, больно. Разорвался ремешок от часов, я связала, трет… Развяжи лучше.
Он распутал узелок, положил часы на стол и двумя пальцами обхватил красный след на ее руке.
— Какая тонкая у тебя рука…
— Да…
— Теплая…
Он взял ее за руку повыше локтя, другой погладил ее плечо и приблизил к ней свое лицо. Ярко чернели глаза, и губы, подрагивая, тянулись к ямочкам на нежных розовых щеках. Блестящий черный локон упал на круглую бровь.
— Таня, я хочу тебя поцеловать…
Она сняла его руку со своего плеча и чуть оттолкнула его.
— Шлема!
И прибавила:
— Я вовсе не знала, что ты такой глупый парень…
— Пускай глупый, но мне хочется тебя поцеловать!
— Как бы не так… — она сжала губы и отступила на шаг, потому что Шлойма нагнулся к ней.
Он протянул руку. Таня резко повернулась, задев что-то на столе…
— Ой, что это? Я что-то рассыпала! Ах, это — маца! — удивленно протянула Таня, разглядывая крошки на полу и на столе.
— Да, мне из дому прислали. Так неожиданно, я и не знал. Я так крепко спал, что даже не слыхал, когда принесли этот мусор. Отец пишет, что вчера был первый день пасхи. Воображаю, как он сидит за столом и напевает устало: «Даейну-у…»
— Что это значит?
— «Даейну» — значит «довольно с нас».
— Чего же это довольно?
Таня подняла голову и иронически посмотрела на Шлойму, словно желая увидеть в нем его отца. Потом рассмеялась.
Шлойма почувствовал себя неловко: она как будто стала какой-то далекой… Он уже не посмел бы сейчас поцеловать ее… Таня направилась к двери.
— Ну, Шлема, я пойду. Да, завтра захвати протокол последнего производственного совещания, если он готов. Завтра будет собрание.
— Хорошо. Можно мне тебя проводить?
— Тоже, кавалер! Разве надо спрашивать? Ну конечно, проводи до трамвая. Пошли.
Они вышли и заспешили к остановке. Проходили последние трамваи, пешеходов не было видно. Звезды, словно пойманные рыбки, мелькали в сети проводов. Шаги громко отдавались по тротуару.
— Ну, всего, — протягивая Шлойме руку, сказала Таня и вдруг обвила его шею и прижала к его губам свои, горячие, словно раскаленные…
