— Клянёмся! — произнесли все они в один голос.

— Поклянёмся, — продолжал Никита, — беречь нашу тайну от враждебного глаза и уха, от вражьих рук!

— Клянёмся беречь!..

— Сокровища эти можем брать лишь для борьбы с врагами. А если при крайней нужде понадобится и для себя, то брать только одну горсть!

— …Только одну горсть!..

Когда вышли из подземелья, закрыли снова под престолом люк плитой, полами одежды и шапками замели свои следы. Двери церкви замкнули, ключ спрятали в условленном месте, затем попрощались, пожелали друг другу лучшей доли и разошлись в тёмную ночь разными путями-дорогами.

Отряды не покорённых царским войском булавинцев оставили Дон, диконольские просторы Украины и пошли на Кубань. В Петербурге, Черкасске, Воронеже, Изюме и во многих других городах считали: все "пущие завотчики" наказаны, а чернь, беглецы и работные люди усмирены.

Борьба бедняков за свободу немного угасла, но не прекратилась полностью.

Отряды повстанцев по-прежнему появлялись на берегах Донца и продолжали громить имения не в меру ретивых богатеев. Вскоре Гордей Головатый и Никита Жура побывали снова в подземелье под церковью, взяли десятка два пик, пистолетов, ятаганов… Оружие опять хорошо послужило им, но недолго.

Зимой, когда выпал большой снег, по следам повстанцев увязались драгуны и казаки Изюмского полка, и повстанцам пришлось рассеяться. В те дни Гордей в третий раз побывал в подземелье и оставил там своё оружие. Но не навсегда — до благоприятного времени. Однако это благоприятное время до сих пор не наступало. Да и сейчас, кажется, оно ещё не пришло.

Вот это ты, наверное, в последний раз здесь, подумал Гордей. А кто же наведается сюда после тебя?.. Никита погиб в бою с драгунами, Петро не годный на ноги, сидит на своих Маяках. А от четвёртого побратима ни слуху ни духу — наверное, тоже погиб. Вот так… А может быть, ты найдёшь кому доверить тайну? Живые ж пока ещё побратимы, с которыми плечо к плечу шёл в сечу. Одни в Ясеневом, другие на хуторах: Зелёном и Овдеевом. Поищи, может быть, найдёшь…

Проверив сокровища, Головатый взял себе пригоршню звонких монет. В углу отыскал свои два пистолета и ятаган, которые пролежали здесь много лет. Осторожно выбрался из церкви и поспешил в рощу, где оставил коня и бурку.

В небе трепетали, искрились ломкие серебряные копья, мерцала бледная туманная полоса Млечного Пути — вечного помощника путников в поисках верной дороги.

Головатый лежал на спине с открытыми глазами и непроизвольно прислушивался. Вот среди зарослей травы зашуршала мышь, а может быть, это пробежал ёж… Вот тонко, едва уловимо прошелестел опадающий лист. А золотые ресницы звёзд шевелятся, дрожат. Свет луны падает на ветки, траву, всё вокруг наполнено каким-то тёмно-синим, холодным мраком, тишиною.

Гордею казалось, что он лишь на какой-то миг закрыл глаза, но когда открыл их снова, то увидел, что светлая полоса на небе заметно переместилась на запад, начинало уже благословляться к рассвету.

Сон больше не шёл. В голову Гордея полезли всякие непрошеные мысли, начали настойчиво осаждать воспоминания, будто кто-то посторонний подсказывал их, воскрешая давнее, полузабытое.

Перед глазами Гордея предстало, словно ожило, сечевое товарищество. Он увидел себя в своём Уманском курене в те дни, когда прибыл туда юношей, вырвавшись из ярма пана Потоцкого. Припомнилась первая стычка с татарским чамбулом, что двигался из Крыма на Украину. Та сеча почему-то связывалась с другой, которая произошла спустя много лет на Айдаре, около городка Закотного с казаками черкасского атамана Максимова. Одно событие всплывало за другим. Воображение снова перенесло Гордея к Днепру, к Кодаку, на Сечь, в тот же Уманский курень, где они вдвоём с Кондратом Булавиным писали "прелестные письма", чтобы разослать их по Украйне и Дону. Ему вспомнились даже отдельные строчки: "…добрым людям и всяким чёрным людям всем та-кож стоять в купе за одно… А которым худым людям и князьям, боярам, и прибыльщикам, и немцам, за их дело отнюдь бы не молчать и не спущать…"

Прибыло их на Сечь во главе с Булавиным двенадцать человек. И как ни упирался кошевой Кость Гордиенко, а ранней весной 1708 года за Булавиным всё же пошло несколько тысяч понизовцев. Бился Головатый за волю на Дону, Слобожанщине, бился и в отрядах булавинца Семёна Драного около городка Тора.

"Эх, разбередил свою душу, — вздохнул Гордей. — Это, наверное, признак того, что стареть начал. Побывал, видишь ли, в том Бахмуте, где в последний раз виделся с побратимами, и сразу растревожило, потянуло на слезу. А может быть, это оттого, что отстранился от настоящего дела, долго бил баклуши с Григорием Капустиным, искал те чёрные горючие минералы? Но это же на пользу людям!.. Да, каждому своё… Григорию — в Берг-коллегию, а мне… Куда же мне?.." — Головатый задумался.

Чтоб избавиться от этих неприятных мыслей, Гордей поднялся, походил по поляне и снова прилёг на том же месте на разостланной бурке, под кустом боярышника. Однако покой к нему по-прежнему не приходил.

Головатого опять начала тревожить мысль: к кому попадёт всё то, что лежит в бахмутском подземелье? Где найти крепкие, надёжные руки и сердце?

"А кому доверить своё оружие?.." — и Гордей накрыл пятернёю два пистолета. Почти сорок лет они были у него за поясом. В руке держал крепко, верно. Один пистолет большой, с длинным стволом, с посеребрённой рукояткой, — память старого сечевика Небабы. Гордей подбросил на руке пистолет, и ему вспомнилось…

Летний тихий день. Послеобеденная пора. Понизовцы упражняются — показывают друг перед другом своё умение орудовать саблей, ятаганом, попадать в цель. Ещё не обкуренных пороховым дымом новичков обучал Небаба.

— Нападай проворней!..

— Становись ровно! Не сутулься!..

— Да не отступай, не отступай, сучий сын!..

— Наседай сбоку! — слышался его то спокойный, то резкий, осуждающий голос.

— А ты чего пришёл сюда? Мух считать? — спросил Небаба Гордея, который стоял в сторонке.

— Нечем, — признался смутившийся Гордей.

— Он только на той неделе прибился…

— Наш, уманский. С берегов Синюхи, — вступились за Гордея понизовцы.

— На мой, — Небаба вытащил из-за пояса пистолет и подал Гордею.

— А ну посмотрим!

— Посторонитесь, влепит в пузо и…

— Если бы в пузо, а то…

— Да пусть бабахнет хоть в небо…

— Может быть, в первый раз держит в руках… — начали потешаться шутники.

Головатый прицелился и влепил пулю в зубы нарисованного на доске оскаленного лысого пана.

— А ну-ка попробуй ещё, — сказал Небаба, заряжая снова пистолет и подавая его Гордею.

Когда Гордей не промахнулся и в третий раз, старый сечевик спросил, где он научился так метко стрелять.

— На панской воловне, из бузиновой пукалки, — признался Гордей.

— Из пукалки? — удивился Небаба. — Ты смотри, сто болячек ему в бока, из бузиновой! Но теперь ты, казаче, будешь стрелять из настоящего! — И он заткнул Головатому за пояс пистолет…

На другом пистолете, немного меньшем, с витиеватыми рисунками на стволе, нащупал кончиками пальцев две вычеканенных серебряных буквы — "И. С.".

"А кому ж этот подарок Ивана Сирка?.. — подумал Головатый. В груди у него вдруг колыхнулась терпкая щемящая волна. — А может, удастся пронести? — начал успокаивать себя Гордей. — Оружие пригодится и там, на Правобережье, для разговора с ясновельможными… Правда, на дорогах, по которым придётся идти, очень много застав, караулят на берегах Северского Донца, около Изюма, Полтавы и по-над Днепром…"

Откуда-то донёсшееся тягучее, завораживающее "курлы" прервало его мысли. Гордей прислушался, глянул в небо, но журавлиного клина не нашёл. Млечный Путь уже рвался на части, мерк, исчезал. Снова донеслось едва слышное "курлы", оно упало на веки Гордея и сомкнуло их. И вместо Млечного Пути Головатый вдруг увидел свою родную степную реку Синюху…