(Из воспоминаний Василия Переплетчикова).

Вечером того же дня Переплетчиков уехал на заседание, а Вылко остался ночевать в мастерской на диване. Когда художник возвращался домой, то увидал, что во дворе противоположного дома горит дровяной сарай. Вбежал в квартиру, по окнам бегают тревожные отблески огня, а на диване, свернувшись калачиком, лежит Илья и не спит. Около ног, на полу, все его имущество в узелке: это на случай, если загорится мастерская.

— Ты чего не спишь? — спросил Переплетчиков у Вылко, поймав его испуганный взгляд. Вылко быстро поднялся с дивана, в непроницаемых глазах его видна была настоящая тревога.

— А у нас на Новой Земле такого огня не бывает.

…С городом Вылко ознакомился быстро. На трамвае на уроки ездил один. Он был полон непосредственности и чистосердечия. Если Илья не заставал учительницу дома, то в ожидании ее ложился на кровать и засыпал, потому как в ненецких обычаях заходить в чужой чум, как в свой дом, и, не ожидая приглашения, садиться есть, а потом оставаться на ночлег. Таковы законы ненецкого гостеприимства, где даже в языке отсутствует слово «спасибо».

Вылко сшил себе модный пиджак, купил рубашку с воротником, который был всегда накрахмален, художник Архипов подарил Илье котелок, в руках у него тросточка. В новом наряде он с удовольствием гулял по вечернему городу. Через сорок лет напишет ему дочь Крамера, начальника экспедиции 1909 года: «Помню вашу фигуру в длинном черном пальто с котелком в руке и застенчивую вашу улыбку».

Когда Вылко скучал по дому, то рисовал избу отца, снеговые туманные горы, закат и птичьи базары. Краски на его картинах были свежи и необычны. Он рисовал и пел длинную песню о ненецком богатыре Ваули. А по ночам во сне он видел отца и братьев, и от постоянной сердечной тоски страшные видения, похожие на картины «живого кино», навещали его.

Чтобы освободить себя от страхов, Вылко рассказывал художнику:

— Видел во сне, что сам помер. Испугался, жалко стало. Вижу по лестнице народ лезет на небо: начальники лезут, дети лезут, бабы лезут. Долез я доверху, а мне и говорят: «Куда лезешь? Ты еще не помер, после полезешь». Я обрадовался, назад полез. Насилу до земли добрался: народ шибко наверх лезет, не пускает. Очень рад был, что не помер…

Но постепенно тоска по родине все реже и реже навещала его. Красочная Москва закружила его по музеям и театрам. Ему очень нравилась музыка, особенно оперная. Через много лет Михайлов-Доронович напомнит: «Помню, как в Москве провожали вас на вокзале и как грустно было вам расставаться с музыкой… Накануне вы были в опере Большого театра, помните?»

В эту зиму Вылко много рисовал, его картины выставлялись и расходились по частным собраниям: любителей живописи привлекала в картинах свежесть восприятия мира, а зрителей — необычность самого случая. Ведь слово «ненец», что в переводе означает — человек, для России было еще незнакомо. Сведения о ненцах для многих сводились лишь к тому, что в ледяной стране живут «не люди — не звери», а один из них даже рисует. В газетах того времени можно было прочитать о Вылко: «Что ожидает этого талантливого дикаря-художника — трудно сказать. Может быть, талант его, как занесенная ветром искра, едва вспыхнув, тотчас и погаснет, исчезнет без следа. Пятидесятиградусные морозы, стодневные ночи и девятимесячная оторванность от родины, от живого мира — едва ли много дадут пищи этому робко вспыхнувшему огоньку».

Пока Вылко учился в Москве, где-то за тысячи километров зрела роковая беда. Погиб его двоюродный брат. И все вернулось «на круги своя»: маленькая песчинка, чудом слетевшая с узаконенной орбиты, была поставлена на место. А сколько таких искр, даже не превратившихся в огонь, было безжалостно потушено в холодных просторах тундры!

И потом, когда на Новую Землю придет Советская власть и Илья Вылко станет первым председателем островного Совета, он соберет ненцев-колонистов из всех становищ и, как мудрый старейшина, скажет так своим соплеменникам: «Мы живем в темноте. Со всех сторон стены, а окошек нет. Наши ребятишки не видят солнца. Надо рубить стены, окошки делать».

В доме из плавника было неказисто и серо, январский свет едва пробивался в заснеженные окна. Гости из становищ подумали: с председателем что-то неладно, если он хочет ломать такие прочные стены, которые защищают людей от ветра.

— Неправильно говоришь, Вылко! — закричали они. — Окошки есть. Разве сам не видишь? Не надо стены рубить.

Но не засмеялся в ответ Вылко на людскую непонятливость. Он был в далекой Москве, он ездил на шумной железной машине, он говорил с хорошими людьми, и его слушали — так пусть же и другие дети из старых чумов приедут в большой деревянный дом и будут знать столько же, а может быть, и больше его.

И сказал тогда Вылко:

— Наша темнота — это неграмотность. Ученье — это школа. Рубить стены — это строить школу-интернат.

Задумались ненцы, а подумав, согласились:

— Ладно, ты правильно говоришь, Вылко!

Поговорили и разошлись. Был председатель островного Совета, остался ненец-охотник, которому нужно кормить большую семью и вечно голодных собак. Пошел к припаю караулить тюленя.

Уже светало, когда убил лысуна. Скорее спустил лодку. Ветер сильный гонит в море. Сидит Вылко на корме, песню поет: «Море родное люблю, Карское море люблю. Много в море нерпей, много в нем и моржей».

Лодка споро идет, но и тюленя ветром относит. Все же поймал его за морду, привязал к лодке, грести стал. Час ехал, другой — руки просто отваливаются, и страх в душу заползает: от берега все дальше относит. Нагнулся, ножом ремень с тюленем отрезал — сейчас легче плыть, но все равно ходу нет. В голове одна только мысль: как выбраться отсюда. Не думал Вылко, что волны будут такие сердитые.

«Я никогда так не пугался, — запишет позднее в своем дневнике Тыко Вылко. — Промысел нелегко одному доставать. Можно без вести потеряться».

…Еще сильнее нажал Илья на весла, так что пузыри на ладонях лопнули, вскрикнул от боли. Добрался до припая, на четвереньках выполз, на льду долго лежал, отходил. Страшно одному в море.

И вот случилось через год (это было в двадцать девятом), пригласили Илью в Москву на заседание Комитета народов Севера. Приехал он, а его никто не встречает. Куда ехать — неизвестно. Вот и догадался Илья повесить на грудь бумажку с надписью: «Я Вылко»: мол, если кому нужен, то догадаются. А чемоданчик он машинально у груди держит. Идет народ и на этот чемоданчик кто пятак, кто три копейки положит. Что такое? Председатель Совета, а ему милостыню подают. Потом понял, что так чемоданчик держать негоже. Тут и нашел его работник ВЦИК.

Приехали к Калинину. Тот сидит за столом в простенькой рубашке, и подпоясана та рубашка узеньким кожаным ремешком. Увидал Михаил Иванович ненца, заулыбался, навстречу идет:

— А, здравствуйте, президент Новой Земли.

Так с легкой руки Калинина стали Илью Константиновича величать президентом.

Вылко тоже не растерялся, поклонился и сказал:

— Здравствуй, Михаил Иванович, великий человек.

— Почему вы, товарищ Вылко, назвали меня великим человеком?

— Потому что избрал тебя великий народ.

Тут и направилась у них беседа. И тогда Калинин сказал Вылко:

— Никогда не отрывайтесь от народа.

Вернулся Вылко домой светлый и радостный, словно крылья заимел. Подарок привез: моторные катера и снасти. Тогда и артель создали, потому как одному от голода не убежать, одного и собственная тень караулит.

В тридцать первом году Комитет Севера и ВЦИК пригласили Илью Вылко в Москву с отчетом. Поехал он туда в специальном служебном вагоне крайисполкома. Приехал в Москву с большой сумкой-котомкой, где был солидный запас свежепросольного гольца. В столице председатель Комитета Севера Петр Гермогенович Смидович повез его к себе домой и беседовал с Вылко за чаем. Илью Константиновича удивило, что Смидович пьет чай вприкуску, доставая из сахарницы мелко колотые кусочки сахара. Петр Гермогенович рассмеялся и объяснил: