Может, ныне и не настало время снова вплотную обратиться к земле: мало рабочих рук, труд не механизирован достаточно. Но думать об этом нужно сейчас. Ведь море — это тот сказочный невод, который один раз может принести рыбу, а потом тину — как-то повезет. Все-таки землей всегда был крепок человек.

Но слишком мало было внимания Зимнему Берегу.

Оттого и оскудела здесь земля. Зимняя Золотица расположена на речном топком островке, Ручьи — на песчаной косе, Койда — на мшистом болоте. Может, селения нужно полностью отстраивать на новых местах, более удобных для жилья?

А сейчас мы подошли к такой границе, когда скудеют от рыбы и моря, и реки, и значит нужно заниматься рыбоводством. Да и звери покидают леса, поэтому нужны зверофермы. От десятков тысяч оленьих и тюленьих шкур при разумной полной обработке можно иметь постоянный доход, а это означает, что люди будут оседать в деревне.

Однако поморы пока с недоверием смотрят на затеи Пономарева. Траулеры, за которые он бился когда-то — это да, зверобойка на вертолетах — это замечательно. «Но ведь то старинные поморские занятия, а тут каких-то рыбок да зверюшек разводить. Кто его знает, на что еще вытянет?»

А Пономарев торопится: «Медленно, медленно разворачиваемся…» Порой и ругнет эмоционально, но не обидно. Люди у него не в «колдунке» — записной книжке, а в богатой памяти: он знает, кто когда женился, сколько детей сотворил и чем в жизни пригож. Особенно любит людей, жадных до работы.

При каждом удобном случае Пономарев обязательно вспомнит Николая Ивановича Корепанова, бывшего председателя на Печоре. На пенсии ныне Корепанов, но Пономарев считает, что нынешним руководителям колхозов полезно послушать о нем. Вот и рассказывает: «Помню, приехали к нему знамя вручать, а он в яме силосной вилами орудует. Кричим ему: мол, Николай Иванович, знамя вам вручать будем, надо людей в клубе собрать. А он из траншеи отвечает: „Знамя подождет, вы пока отдохните, а работе ждать нельзя“. А как знамя получил, по всей деревне пронес и к себе домой заявился. Жена в штыки: мол, разве место знамени в доме, его в правлении нужно поставить. „А еще там настоится, — сказал Корепанов, — пусть хоть ночку постоит у нас, заробили мы его“. И повесил на стене над кроватью. Есть же такие завидные до работы люди. На них-то и земля стоит».

Пономарев и сам жадный до работы, и, может, потому успехи не кружат ему голову, неудачи не гнетут к земле. Вокруг его имени всегда шумно, всегда разноречивые толки, так как рядом с думающим энергичным человеком ужиться трудно: он неизменно кого-то подталкивает, что-то придумывает, внедряет, совершенствует в своем многосложном неповоротливом хозяйстве на многих сотнях верст — таком, что не объехать и за месяц при бездорожности его.

Помнится, как в пятьдесят восьмом Пономарев предложил сплошное сетное перекрытие через рукав Печоры шириной около двух километров. Тогда считалось такое предложение фантастическим, чем-то из области сказки. Но Пономарев, которому поморская практика и давний опыт подсказывали, что это возможно, во всех инстанциях доказывал на схемах и расчетах верность идеи. И сам обжился на Печоре. Забили здесь колхозники три тысячи свай, протянули сложную систему гигантской ловушки и стали семгу считать поштучно: одна семга в лодку, другая — на нерест. Раньше в сезон по берегу Печоры сидело у неводов семьсот рыбаков, теперь — семьдесят. Не нужны стали многие десятки кавасаки — для перевозки рыбы, холодильники, промысловые избушки, а себестоимость центнера семги снизилась в четыре раза. Уже четырнадцать лет ставится перекрытие, и благодаря этому ученые могут примерно знать ход нерестовой рыбы.

Деятельный практический ум Пономарева не дает ему усидеть в кабинете, несмотря на его пятьдесят восемь лет — предпенсионный возраст. И потому совершенно не случайно третий год подряд в апреле он наезжает именно в Зимнюю Золотицу. И не случайно ныне вертолеты перевезли на берег две тысячи бельков — тюленьих детенышей.

В гостинице «Белек» я встретил Пономарева в трудные для него дни, когда его идею проверяла на прочность сама природа. Под апрельским густым солнцем стремительно скатывался снег и сквозь него проступал холодный жесткий песок. На берегу за металлической сеткой лениво катались по снегу тюлени, вытаивая лунки и уютно устраиваясь в них. Их черные глаза задумчиво моргали.

Но откуда же в длинном вольере, похожем на загон для овец, вдруг очутились тюлени? Мысль доращивать бельков на берегу с первого взгляда казалась абсурдной. Тюлени — и вдруг на берегу. Недаром, услыхав об эксперименте, все, даже ученые, задавали один постоянный вопрос: «Простите, а чем вы их кормите?» — «А их не надо кормить, они, как медведи, лапу сосут», — шутливо отвечал Пономарев, и ответ действительно был недалек от истины.

Группа авторов (Ф. Пономарев, Н. Касьянов и Г. Нестеров) взяли за исходное такое положение: молоко у самки тюленя в двенадцать раз жирнее коровьего, а потому детеныш ее за три недели накапливает слой жира до пяти сантиметров. Потом утельга-мать покидает дитя, белек лежит на льдине и линяет, одевается в богатое пятнисто-серое платье, превращается в серку. И что самое примечательное — в это время детеныш ничего не ест.

Но если белька можно добывать вертолетами, забрасывая на лед промышленников, то как же доставать серку, когда залежку зверя в апреле разносит по всему Белому морю? Тут и вертолет не поможет, но и к шхунам, которые приносят полмиллиона убытка за сезон, тоже возвращаться нет смысла.

Вот и родилась мысль: если серка голодает месяц, лежа на льдине, то почему бы в это время ей не вылинять на берегу? Так тюлени с помощью вертолетов очутились в вольерах.

А когда половина зверей благополучно вылиняла, пришло большое солнце, снег сошел, и песок стал забиваться в шерсть. Два дня шел аврал. Федор Пономарев, невысокий, грузный, споро бегал по комнате, размышляя вслух, что предпринять. Вчера часть тюленей из вольеров таскали на руках. И Пономарев таскал, а ноша не из легких: каждая серка килограммов за тридцать.

Уже поздно вечером «главная тройка» соавторов собралась на совет. Касьянов Николай Федорович, старший инженер Министерства рыбной промышленности, целый день стоял у мездрильной доски, орудовал длинным ножом и учил молодых золотицких парней обрабатывать тюленьи шкуры. В клеенчатом длинном фартуке, деловито-степенный, больше смахивающий на мастерового, Касьянов умел создать вокруг себя благожелательную атмосферу, ибо труд этот был понятен и близок ему. Сколько смеха и шуток было в мездрильном цехе, где густой воздух наполнен тяжелыми запахами тюленьего жира, соды и постоянной сырости.

Вот и двенадцать ночи, а Касьянов не унялся. Он лежит в постели, а на уме у него работа: он захлебывается словами, вспоминая, что сделали за день и что предстоит выполнить завтра.

Геннадий Нестеров — биолог. Прибыл в Золотицу с Командорских островов. Видно, постоянное общение с котиками в течение многих лет наложило на него свой отпечаток — он флегматичен, несловоохотлив и, слушая Касьянова, только кивает головой. Но светлая, чуть смущенная улыбка не сходит с его желтого от постоянного загара лица.

Пономарев сидел, устало откинувшись на спинку стула, и Касьянова тоже не перебивал. Снял толстые очки, и по длинным морщинам, что глубоко высеклись вокруг глаз, стало видно, как чертовски он устал за эти дни.

Наконец сказал:

— Как хотите, а я спать. Устал, как пропащая лошадь.

И только повалился на кровать, прогнув пружины до самого пола, как тут же и уплыл в тяжелый беспокойный сон: видно, и там Пономарев что-то планировал.

И вот первый в мировой практике опытно-промышленный эксперимент закончен удачно. Разработана методика. Экономический эффект по сравнению со зверобойным корабельным промыслом — сотни тысяч рублей. Выдано авторское свидетельство.

А у Пономарева уже новые задумки. Он полетел на Каспий смотреть тамошние промыслы. Поморы с Зимнего Берега учат добывать каспийского тюленя. Сейчас они добывают рыбу у африканских берегов. Так почему бы не поделиться опытом и с каспийскими промышленниками. Ведь поморская школа — старинная щедрая школа.