Наполеон молчал и прятался за генерала Бертрана.

— Не стыдно ли вам оскорблять беззащитного страдальца? — кричит граф Шувалов. — Он и без того унижен своим печальным положением, он воображал, что может диктовать законы Вселенной, а ныне зависит от вашего великодушия! Предоставьте его самому себе. Взгляните на него, и вы увидите, что презрение — единственное оружие, которое вы должны использовать против этого человека, ибо он более не опасен.

Шувалов от имени Александра I ранее предлагал Наполеону политическое убежище в России «как частному лицу», но император вежливо отказался.

Наполеон переодевается в гражданское платье и в таком виде предстает перед хозяйкой гостиницы, что возле Сен-Кана.

— Ну что, — спрашивает женщина, — встречали ли вы Бонапарта?

— Нет, — отвечает Бонапарт.

— Любопытно, сумеет ли он удрать. Думаю, народ его растерзает, да и, сказать по правде, поделом ему, пройдохе! Скажите, на остров-то его отправят?

— Конечно, — уверяет ее Наполеон.

— Его, небось, утопят?

— Надеюсь!

Наполеон достиг Фрежюса. Здесь он когда-то высадился, возвращаясь из Египта и устремляясь в Париж

Наполеон нередко принуждал подчиненных присутствовать на гражданских и религиозных церемониях. Обычно он давал соответствующие приказы начальнику штаба Бертье, и тот «обеспечивал явку».

Так было, например, накануне первой мессы в соборе Парижской Богоматери, проведенной после заключения конкордата с Ватиканом. Высшие военные чины обязаны были присутствовать даже на мессах в Булонском лагере.

Наполеон был склонен к проявлениям насилия, устраивал браки подчиненных — порой вопреки их воле[325], мог преследовать своих политических противников, но не заходил так далеко, чтобы покушаться на свободы граждан.

В статье 260 «Уложения о наказаниях» запрещалось, под страхом тюремного заключения и штрафа, принуждать французов соблюдать религиозные праздники и воскресный отдых, а также прекращать работу в эти дни. «Для тех, кто свободен от материальных забот, — говорил Наполеон, — это, может быть, и правильно и уместно прекращать работу на седьмой день, но вынуждать бедного человека, имеющего большую семью, оставаться без пищи только потому, что его лишают работы и тем самым — пропитания, означает только верх варварства».

Хартия Людовика XVIII сохранила эти нормы, но на деле вышло иначе. Полицейский ордонанс, изданный при Первой Реставрации, содержал странное предписание — французы обязаны украшать фасады своих домов на всех улицах, по которым следовали процессии «тела Господня».

Когда начались сами процессии, посыпались насмешки — справа и слева. Королевский режим выставлял себя в нелепом виде.

Парижане видели тени прошлого — Людовика XVIII, графа д'Артуа, постаревшего принца Конде, герцогиню Ангулемскую[326] и… Александра Бертье в их свите!

— На Эльбу, Бертье, на Эльбу! — закричали из толпы.

«У меня, — пишет Шатобриан, — до сих пор перед глазами сцена, свидетелем которой я стал 3 мая, когда Людовик XVIII, достигнув Парижа, отправился в собор Парижской Богоматери: короля желали уберечь от лицезрения чужеземных войск; вдоль дороги от нового моста до собора, на набережной Орфевр выстроились пехотинцы старой гвардии. Не думаю, чтобы когда-либо человеческие лица имели выражение столь грозное и страшное. Эти израненные гренадеры, покорители Европы, пропахшие порохом, тысячу раз слышавшие свист ядер, пролетавших над самой их головой, лишились своего предводителя и вынуждены были приветствовать дряхлого, немощного короля, жертву не войны, но времени, в столице Наполеоновской империи, наводненной русскими, австрийцами и пруссаками. Одни, морща лоб, надвигали на глаза громадные медвежьи шапки, словно не желали ничего видеть; другие сжимали зубы, еле сдерживая яростное презрение, третьи топорщили усы, оскалившись, словно тигры. Когда они брали на караул, их иступленные движения вселяли ужас. Никогда еще, без сомнения, люди не подвергались подобным испытаниям и не претерпевали такой муки. Если бы в этот миг их призвали к мщению, они бились бы до последней капли крови».

«Ахиллы новой Илиады, / Какой Гомеру не создать», — напишет о них Теофиль Готье[327]. 

Ими восхищался Денис Давыдов:«… Подошла старая гвардия, посреди коей находился сам Наполеон… мы вскочили на коней и снова явились у большой дороги… Неприятель, увидя шумные толпы наши, взял ружье под курок и гордо продолжал путь, не прибавляя шагу. Сколь ни покушались мы оторвать хоть одного рядового от этих сомкнутых колонн, но они, как гранитные, пренебрегая всеми усилиями нашими, оставались невредимы; я никогда не забуду свободную поступь и грозную осанку сих, всеми родами смерти испытанных, воинов. Осененные высокими медвежьими шапками, в синих мундирах, белых ремнях, с красными султанами и эполетами, они казались маковым цветом среди снежного поля… Командуя одними казаками, мы жужжали вокруг сменявшихся колонн неприятельских, у коих отбивали отставшие обозы и орудия, иногда отрывали рассыпанные или растянутые по дороге взводы, но колонны оставались невредимыми… Полковники, офицеры, урядники, многие простые казаки устремлялись на неприятеля, но все было тщетно. Колонны двигались одна за другою, отгоняя нас ружейными выстрелами и издеваясь над нашим вокруг них бесполезным наездничеством… ГЬардия с Наполеоном прошла посреди… казаков наших, как 100-пушечный корабль между рыбачьими лодками».

С 12 мая 1814 года королевским указом численность войск сокращена наполовину и теперь составляет 201 140 человек, включая офицеров. Военным министром назначается генерал Дюпон[328]. Это он капитулировал в Испании в 1808 году. Какое оскорбление для военных — и далеко не последнее!

16 декабря офицеры, не состоявшие на действительной военной службе, были переведены на половинный оклад. Мотивы решения понятны — Франция не собиралась воевать и правительство сокращало расходы. Но в стране, которая сражалась с врагами свободы почти четверть века, следовало поступать более деликатно.

Шатобриан считал, что правительству лучше было вообще распустить солдат по домам, оставив пенсии, почести и звания лишь маршалам, генералам, военным губернаторам и офицерам. Солдаты вступили бы затем во вновь созданную армию, где смешались бы с роялистами и более не представляли собой грозную и сплоченную силу. 

«Во Франции из каждых десяти человек восемь в тот или иной период побывали на войне, а остальные два удовлетворяют свое тщеславие тем, что разделяют чувства, царящие в армии, — заявлял Стендаль, который лишился всех постов вместе с падением Наполеона. — В эти годы из уст в уста передавались рассказы, возбуждавшие недовольство. Один из герцогов, член царствующего дома, спрашивает офицера, в каких кампаниях тот участвовал. “Во всех”. — “В какой должности?” — “В качестве адъютанта императора”. Герцог оборачивается к нему спиной. Другой офицер на тот же вопрос отвечает, что он прослужил двадцать пять лет. “Двадцать пять лет разбоя!” На одном из смотров остались недовольны гвардией, и этим старым воякам, прославившимся таким множеством побед, было сказано, что их следует отправить в Англию поучиться там у гвардии английского короля».

При этом бунтовщиков-шуанов, связанных с иностранными державами, осыпали милостями. Лидеры вандейского движения, живые и покойники — Шарет[329], оба Ла Рошжаклена[330], Кадудаль[331], Фротте[332] — теперь чуть ли не святые.