Летописец, писавший во второй половине XI в., ссылается на какие-то «знаменья же и мѣста и погосты», вызывавшие воспоминания о деятельности Ольги.
Не только в X, но и в XII в. Помостье оставалось сравнительно глухим районом: летописные известия XI–XII вв. не называют ни одного поселения по Мсте. Зато они упоминают ряд поселений по Ловати, Волхову и Шелони, т. е. по пути «из Варяг в Греки» и по пути в Псков. Особенно хорошо был известен в Новгороде и даже в Киеве Приильменский район. К XII в. Мста уже была достаточно заселена. Сюда приезжали гости из Новгорода и привозили в первую очередь то, в чем испокон веков нуждался лесной Новгородский край. Гости «со всего Помостья», помянутые в грамоте Всеволода, это гости, ездившие в Помостье для торга, так же как бежицкие — а Бежицкий верх, к верховьям Мологи, а «деревские» — в «Дерева», от Деманя к Селигеру и Торжку.
По писцовым книгам XV–XVII вв., погосты Помостья особенно богаты «рядками». В середине X в., когда по Мсте стали установляться погосты, «рядков», конечно, не существовало. Но, возможно, существовали места гостьбы, в некоторой мере выполнявшие аналогичные функции. Отсюда увозили предметы местных промыслов, а привозили то, в чем нуждался Новгородский край — соль и хлеб. Рядки по Мсте типа Млевского рядка — это не столько ремесленные поселения, сколько места со строениями (постоянными и временными), предназначенными для торга в определенное время года. В Млевском рядке лавки были поставлены крестьянами, а торговали в них солью и другими припасами «приѣзжая с городов торговые люди», и т. п.
Как особый податной район Помостье засвидетельствовано летописным известием XII в.: в 1196 г. Ярослав, сидя в Торжке, брал дани «по всему Вьрху и Мъсте», т. е. по Бежицкому верху («верх» — верховья р. Мологи) и по реке Мсте[146]. Погосты по р. Мсте, согласно некоторым признакам, возникли раньше погостов в Бежицком верху: мы имеем в виду существование «Бежицкого ряда», возникшего, как и «Обонежский ряд», в процессе распространения, разрастания сети погостов. В известии об Ярославе, взимавшем из Торжка дани «по Вьрху и Мъсте», разумелась в первую очередь верхняя часть Мсты до оз. Мстино (ср. выражение грамоты Всеволода: «съ всего Помостья»). Но в X в., вероятно, лучше была известна Мста до волока к Мологе, течение которой обозначено находками куфических монет.
В летописном рассказе о событиях начала XI в. новгородская знать выступает как самостоятельная сила. Социальное лицо этой знати, как феодальной, земледельческой, ярко рисуют летописные известия последующего времени. Ее интересы требовали укрепления аппарата принуждения, чтобы держать в узде зависимое и полузависимое население, создания значительного по территории политического объединения, способного обеспечить везде ее господствующее положение и защитить население от внешних нападений, требовали бо́льшей дани и добычи. Выше мы видели, что, по данным летописного источника, еще на заре новгородской истории в интересах местной знати было ликвидировать в своей среде междоусобия — когда восставал «род на род» — и создать аппарат принуждения, распространяя его действие на примыкавшую к Новгороду населенную территорию. Теперь в интересах местной знати было расширять территорию Новгорода, ему подвластную, иметь своего новгородского князя или посадника и в его лице — проводника и защитника своих интересов, наконец, если Киев служил тому помехой, если в Киев приходилось платить часть дани, — освободиться от киевского суверенитета или, на худой конец, достигнуть какого-либо компромиссного соглашения. Ярослав в некоторой степени отвечал новгородским требованиям. Кто такие были те новгородцы, которые посылали к Святославу просить себе князя, угрожая в противном случае «налѣзти князя собѣ», т. е. отыскать себе князя помимо Киева, те новгородцы, которые вели переговоры с Ярославом в 1016 г.? Это были, конечно, представители новгородской знати, руководители новгородской «тысящи», их летопись прямо называет «нарочитыми мужами» (Лавр. л., 1015 г.). Само собою разумеется, что это не наемные варяги; последних летопись прямо противопоставляет новгородской «тысяще». Это были представители «тысящи», названные Ярославом: «любимая и честная моя дружина»[147]. Пока он сидел в Новгороде при жизни отца, он втянулся, видимо, в новгородские интересы, стал как бы проводником их интересов. Из новгородских добавлений, сохранившихся и в «Повести временных лет», явствует, что Ярослав решился порвать с Киевом, отказался от уплаты в Киев дани, которая до того уплачивалась[148]. Только смерть Владимира предупредила столкновение отца с сыном: Владимир уже готовился к походу. Но почему новгородцы так быстро помирились с Ярославом (после столкновения из-за варягов), когда дело зашло о походе на Святополка? Почему они заставляли Ярослава и сами выражали желание биться со Святополком и Болеславом? Почему они поддержали Ярослава войском (в их распоряжении были также «старосты» и «смерды») и деньгами? Естественно предположить, что они боялись наместников Святополка в Новгороде и рассчитывали, что Ярослав пойдет навстречу их интересам.
Ряд различных данных подтверждает, что это было именно так, что Ярослав, заняв киевский стол, пошел навстречу интересам новгородской знати.
Во-первых, еще в первой половине XIII в. в Новгороде хранились «Ярославли грамоты», на которых целовали крест садившиеся в Новгороде князья; следовательно, это были грамоты, обеспечивавшие какие-то интересы Новгорода[149]. Во-вторых, заняв Киев, Ярослав дал новгородцам какую-то «правду» и, «уставъ списавъ», сказал им: «по сеи грамотѣ ходите, якоже писах вам, такоже дерьжите»[150]. В-третьих, по исследованию летописных текстов Шахматова, при Ярославе дань из Новгорода в Киев была снижена с 3000 гривен до 300[151]. В 1034 г., согласно новгородской летописи, Ярослав, прибыв в Новгород, «людем написа грамоту», сказав: «по сѣй грамотѣ дадите дань»[152]. Мы вправе, таким образом, ожидать, что с вокняжением Ярослава в Киеве и, особенно, с вокняжением его сына Владимира Ярославича в Новгороде в 1034 г. открылись благоприятные условия к росту новгородской территории, что в этом отношении Ярослав пошел навстречу интересам новгородской знати. Выше мы видели, что время княжения Владимира Ярославича надо считать переломным в истории образования новгородской «областной» территории.
К сожалению, мы не знаем, в каких отношениях стоял новгородский князь к Ладоге в X и первой трети XI в. Но у нас есть основание полагать, что Ладога более зависела от Киева, чем от Новгорода. Древние саги, как вы видели, называют Ладогу 997 г. землей Владимира Старого. В самой Ладоге существовало предание о том, что Рюрик сидел не в Новгороде, а в Ладоге. Следовательно, были какие-то основания у ладожан придавать Ладоге первенствующее значение в прошлом. Составитель редакции «Повести временных лет» 1114 г., сохранившейся в Ипатьевской летописи, ездивший на новгородский север и побывавший в Ладоге, дал веру ладожскому преданию. Мы не думаем, что предание о княжении Рюрика в Ладоге передавало бы историческую действительность, что Ладога когда-либо господствовала над Новгородом. Но наличие самого предания свидетельствует, что было время, и об этом времени помнили, когда Ладога более зависела от Киева, чем от Новгорода. К середине XI в. норманские источники перестают упоминать о Ладоге. А в начале XII в. мы видим Ладогу во власти новгородцев. Это дает нам основание полагать, что со смертью Эйлифа Ладожского власть новгородцев распространилась на Ладогу.
Вслед за Ладогой в непосредственное ведение Новгорода должна была отойти та территория, на которую распространялось влияние Ладоги. Территория эта состояла из приволховской территории, из ладожского наместничества, из приладожских земель, к которым принадлежала при ладожская корела, обитавшая на Корельском перешейке, а также из земель, прилегавших к северо-западной, конечной части пути из «Варяг в Греки», т. е. из Ижорской земли, выходившей к нижней половине Невы и Финскому заливу, и из корельской стороны. Едва ли Ижорская земля и тем более Корелия непосредственно входили в состав ладожского наместничества, прилегавшего к Волхову. Мы видели, что коренная приволховская территория не доходила на северо-востоке до верхнего плеса р. Сяси и только, может быть, подходила или охватывала ее нижнее течение. На западе она едва ли выходила к устью Кобоны. Ладожский городенский погост, по писцовым книгам XV–XVI вв., действительно выходил к берегам Ладожского озера у устья Кобоны. Но, присматриваясь к его пределам, обнаруживаем, что он отрезал часть территории Лопцы, оставшейся совершенно оторванной от остальной части этой волости. Это показывает, что Ладожский городенский погост позднего происхождения, что Лопца древнее, что некогда она захватывала и устье Кобоны. Но очень вероятно, что Ладога в древности простирала свое влияние на Ижорскую землю и приладожскую Корелию. Основываемся на следующем. Во-первых, в самой Ладоге существовало предание что Ладога была первенствующим центром на севере. Во-вторых, ладожане издавна интересовались, в корыстных, конечно, целях, иноязычным населением севера, и отличались предприимчивостью. Из рассказа летописца, побывавшего в Ладоге в 1114 г., видно, чем могли похвастаться ладожане, что занимало их внимание. И ладожский посадник Павел и «все ладожане» говорили ему о северных землях, о Югре и о Самояди. Они ссылались на «мужей старых», ходивших за Югру и Самоядь; по рассказам этих «старых мужей», в полунощных странах «спаде туча», и в той туче спадает на землю «веверица млада» (белка) и «расходится»; из другой спадают «оленци мали» и также расходятся: «сему же ми есть послух (свидетель) посадник Павел Ладожкыи и все ладожане»[153]. Ссылка на «старых мужей» ведет нас ко временам Ярослава и к середине XI в. Из древнесеверных скандинавских источников мы знаем, что уже тогда при Ярославе из Ладоги был известен путь в Биармию, т. е. к низовьям Сев. Двины через новгородское Заонежье, а также, быть может, к побережью Кольского полуострова[154]. Приладожский район особенно богат находками куфических монет и кладов с куфическими монетами IX, X и начала XI вв. Один большой клад был найден при устье р. Невы[155].
