Царь Соломон смотрел на меня своим колючим взглядом, затем холодно усмехнулся и сказал:

— Ты искушен, Эфан, в хитром обращении со словом и направлении мыслей в нужное русло; думаю, что выбор мой был мудр — я не ошибся, назначив тебя редактором Книги об отце моем, царе Давиде.

А я подумал: ежели царь Давид был великим убийцей, то сын его — лишь ничтожный головорез. Вслух же я сказал:

— Что есть раб пред ликом мудрейшего из царей — мушиный помет, кусок отбросов, прах…

Царь поднял свой короткий толстый палец и изрек:

— Каждому — по заслугам. Буду рад видеть тебя сегодня на приеме.

Он милостиво махнул рукой своим носильщикам и был вынесен из зала.

Я же отправился в дом № 54 по переулку Царицы Савской, где Лилит омыла мне ноги, Хулда расчесала бороду, а Эсфирь внимала моему рассказу о чести, что была мне оказана.

— Будь осторожен, Эфан, — сказала она, а когда я надел свои новые одежды в зеленую полоску и уже выходил, она подняла руку, словно хотела меня благословить.

На приеме многочисленные музыканты играли на цимбалах и флейтах, гуслях, тамбуринах и арфах; прыгали, вращались, грациозно изгибаясь и кланяясь во все стороны, танцоры, а певцы, каждый в меру своей одаренности, славили ГОспода, воздавали хвалу мудрейшему из царей Соломону и фараону, произведшему на свет прекрасную принцессу Хельанкамен, с глазами, подобными темным жемчужинам, и бедрами, стройными, как колонны храма бога Солнца Ра. Лицо Аменхотепа сияло от самодовольства, а когда он выпил вина из царских виноградников в Ваал-Гамоне, то сказал мне:

— Великолепно, не правда ли? Принцесса будет принадлежать Соломону, а он взамен гарантирует беспрепятственный провоз египетских товаров через Израиль.

Тогда я поднял свою чашу за здоровье Аменхотепа и заметил:

— Я задаю себе вопрос: кем вы являетесь в большей степени — посредником в браках или специалистом в области торговли?

— Я многолик, Эфан, — отвечал он, — важно, однако, то, что для тебя я друг, ибо ты здесь такой же чужак, как и я, потому что у тебя умная голова. — Он подтолкнул меня локтем в бок: — Знаешь ли ты, что это за личность, вон там, жует кусок курдюка?

У человека, на которого он указал, было очень смуглое лицо и щетинистые волосы с легкой сединой; его можно было бы назвать красивым, если бы не маленький, резко скошенный подбородок.

— Это принц Адония, — сказал Аменхотеп. — Он едва не стал нашим царем. Поговаривают, что от кончика носа вверх он — точная копия своего отца, царя Давида, рот же и подбородок достался ему от начальника лучников, к которому Агифа, его мать, испытывала горячие и нежные чувства.

Заметив Аменхотепа, принц, с куском мяса в одной руке и чашей вина в другой, торопливо подошел к нему.

— Как поживает наипрелестнейшее в мире существо, — вопросил он, — госпожа Ависага-сунамитянка? Нет ли для меня весточки?

Аменхотеп поклонился.

— Госпожа чувствует себя хорошо, как и все остальные дамы царского гарема.

— Передай ей мое почтение, — сказал принц. — Скажи, что ее раб страстно жаждет от нее ласкового словечка или какого-либо другого знака, залога ее чувств — локона ее волос или же ладанки, которую она носит между своих восхитительных грудей.

Лилит, пришло мне в голову, тоже стала носить ладанку меж грудей с тех пор, как мы переселились в Иерусалим. Но тут я заметил, что лицо Адонии застыло и напряглось. Аменхотеп же низко склонился, а по залу пронесся шепот и шорох: к нам направлялся царь Соломон в сопровождении свиты, в которой были дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, пророк Нафан, священник Садок и главный военачальник Ванея, сын Иодая.

Царь был в роскошных одеждах, расшитых золотом и серебром, на его пальцах сверкали перстни с драгоценными камнями. Обратившись к своему брату Адонии, он сказал:

— Вижу, мой господин беседует с Эфаном, сыном Гошайи, мудрость которого превосходит мою и который является редактором Хроник об Удивительном Возвышении отца нашего, царя Давида.

Адония, до сих пор едва замечавший меня, внимательно на меня посмотрел; его большие серые глаза блестели, как когда-то у отца его, царя Давида. Затем он вытер рукавом свои жирные губы и произнес:

— Любопытно, как будет изложен вопрос о престолонаследии.

Царь Соломон вздрогнул и помрачнел, я же потупился и объяснил Адонии:

— Смею уверить моего господина, что брат ваш, мудрейший из царей Соломон, не желает видеть в этой книге ничего, кроме правды ГОсподней.

— Тогда твои Хроники царя Давида должны стать самой необычной из всех книг Мира.

— Именно так и будет! — подтвердил царь и обратился ко мне: — Я узнал от друга твоего Аменхотепа, что твоя наложница Лилит хороша собой и весьма искусна в любви. Это и в самом деле так?

Страх пронзил все мое нутро, и я ответил:

— Слуга ваш подобен червю у ваших ног; пред блеском вашим все, что принадлежит мне, подобно песчинке, не достойной внимания повелителя моего.

— Скромный человек мил ГОсподу, — усмехнулся царь Соломон. — И все же я хочу наградить тебя за глубокие мысли, что посвятил ты истории Давида, отца моего, и я размышляю: не будет ли подходящей наградой то, что я возьму твою Лилит наперсницей принцессы Хельанкамен, дочери фараона, которая станет моей женой, если я разрешу свободный провоз египетских товаров через Израиль.

Я бросил взгляд на евнуха, по-египетски элегантно сложившего руки, и подумал, что если бы ему в свое время не отрезали яйца, то я бы с радостью сам сделал это. Я склонился пред царем и выдавил из себя, что такая честь слишком велика и что для меня достаточно назначения редактором Хроник царя Давида. Но царь поднял свою пухлую руку и молвил: «Посмотрим», — после чего повернулся и отошел со своею свитой.

Принц Адония, брат царя, милостиво предложил мне кусок курдюка, однако я вежливо отказался.

Однажды ночью, когда я спал рядом с Лилит, явился мне во сне ангел БОжий о двух головах. Один лик был воплощением доброты, на другой же страшно было смотреть: змеи извивались на этом челе. Головы принялись спорить. Дружелюбная говорила: «Оставь его с миром; ты уже достаточно мучил его?» Другая же возражала: «Нет, я его всего лишь немного пощипал, а теперь должен применить и плетку, дабы копал он глубже и добирался до самых корней». Тогда первая голова улыбнулась и молвила: «А разве дано человеку докопаться до самых корней?» «Конечно же, нет, — ответила голова, на которую страшно было смотреть, и добавила: — Но все же он должен попытаться». После чего обе головы слились и стали одной головой, лицо которой выражало такое равнодушие, которое бывает только на лицах ангелов. И этот лик обратился ко мне: «Отправляйся в Аэндор, Эфан, сын Гошайи, разыщи там женщину, обладающую даром ясновидения, и спроси ее о кончине царя Саула».

Я проснулся в холодном поту. Лилит пошевелилась и сказала сонным голосом:

— Ты разговаривал во сне, Эфан, любимый, но слов я не разобрала.

— Я не уверен в том, что это были мои слова, — отвечал я.

Она села на постели и обеспокоенно посмотрела на меня.

Я успокоил ее:

— Наверное, это все же были мои слова. Ибо что есть сны? Это мы сами, ищущие свой путь?

Лилит отерла мне лоб.

— Моя мать, упокой ГОсподь ее душу, рассказывала мне, что в наших снах живут боги, которых нет более, ибо ГОсподь Яхве сослал их в Шеол и приковал там тяжелыми цепями: бог грома и бог лесов, бог бушующих морей и бог пустынных ветров, ранящих человеку легкие, и богиня плодородия с набухшим чревом, и богиня источников, вырывающихся из скал и струящихся с гор; а также эльфы, гномы и призраки, что бродят ночами; и даже сам Велиар, сын огня и тьмы глубин, — всех их ГОсподь Яхве изгнал, но они возвращаются и живут в наших снах.

Я подумал о двуглавом ангеле и волшебнице из Аэндора, о которой народ говорил с ужасом, и о царе Сауле, приказавшем волшебнице вызвать дух пророка Самуила, но страх, пронзивший меня, обратился жаждой жизни, плотским влечением, плоть моя воспламенилась, и вошел я к наложнице моей Лилит.