(Он откинулся на подушки. Чаша весов Господа Яхве склонилась, и слово ГОспода дошло до него. Но он был утомлен, а еще нужно было выдержать, пока Соломон не вернется из Гиона: ибо был еще список, который он хотел ему передать, дабы уладить то, на что у него самого уже не было сил. Многие искали этот список в его покоях и в хранилище тайнописей. Глупцы, думал умирающий царь. Не существовало списка, который кто-либо мог бы отыскать. Имена он держал в голове. Все до единого.)

И Нафан, и Садок, и Ванея сделали так, как велел им царь, и когда помазали они Соломона, затрубили трубы. И кричал весь народ: «Да здравствует царь Соломон!» И играли на флейтах и пищалях, и отправились обратно в Иерусалим, и ликовали радостно, так что земля звенела от их криков. Адония и все, кого пригласил он на свой праздничный обед, услышали шум. Иоав спросил, что означают эти крики и вся эта суматоха в городе. И тут прибежали вестники, среди них сын священника Авиафара, и сообщили о последних событиях. И все, кто был с Адонией, узнали, что Иоав, стоявший над войском, не имел рядом своей рати, а начальники сотен и тысяч не имели под рукой ни сотен своих, ни тысяч; зато у Ванеи, сына Иодая, были его хелефеи и фелефеи, царская гвардия. Испугались гости и, не тратя времени даже на то, чтобы ополоснуть рот после еды, поднялись и ушли каждый своей дорогой. Адония же сбежал в дарохранительницу и вцепился в рога алтаря. Однако Соломон еще не был уверен в своей власти и потому сказал: «Если Адония будет вести себя хорошо, то ни один волос не упадет с его головы; если же замышляет он зло, то должен будет умереть». И тогда пришел Адония и склонился пред царем Соломоном; и сказал ему Соломон: «Иди к себе домой». А дееписатель Иосафат, сын Ахилуда, который во время всех этих событий лежал больной в своем загородном поместье в Ливане, возвратился в Иерусалим и присягнул на верность новому царю, и Соломон даровал ему свою милость. Ванея же, сын Иодая, был поставлен над войском вместо Иоава. Однако недовольные в Израиле и те, кто чувствовали себя уязвленными, обратили свои взоры к Адонии и ждали, что Иоав затрубит в трубу; но царь Соломон велел Ванее иметь тысячу ушей, и стал голос Израиля тихим, как ветерок в поле.

К концу своего рассказа Фануил, сын Муши, мой поручитель, был уже в состоянии легкого подпития. Он обнял меня и доверительно поведал, что все цари одинаковы — что Адония, что Соломон, — кровопийцы, которые никогда не насытятся; и что Яхве проклял весь род Иессеев за то, что на руках Давида море крови и за те несчастья, которые он принес народу.

Когда же мы под вечер возвращались через городские ворота, раздался стук копыт, скрип колес и топот скороходов, которые кричали: «С дороги, голодранцы! Дорогу Ванее, сыну Иодая, стоящему над войском и над хелефеями и фелефеями, царской гвардией!» Мой новый друг внезапно исчез, словно провалился в преисподнюю; я же, озадаченный, остался стоять в одиночестве. А сверху раздался голос:

— Тпру, канальи!

Взвизгнули колеса, из-под копыт полетели искры, а голос продолжал:

— Разрази меня БОг, если пред собой я вижу не Эфана, сына Гошайи и редактора Хроник царя Давида.

Я хотел было пасть ниц, но властным жестом мне было предложено сесть в колесницу.

— Я отвезу тебя домой, Эфан, если ты направляешься именно туда, — сказал Ванея. — Я уже слышал, что ты в Иерусалиме. Почему ты не посетил меня?

Я забрался в колесницу.

— Я был уверен, что мой господин тоже находится в одной из царских загородных резиденций, — сказал я, — на берегу моря или на склонах Ливана, где вечные снега, превращаясь в ручьи, орошают шумящие кедры.

— Шумящие кедры, — Ванея вдруг перешел на крик и так рванул колесницу, что мне пришлось изо всех сил ухватиться за нее руками. — А кто защитит разбредающихся овец от медведя, от рыскающего льва и от шакала, если я уеду из Иерусалима?

Пред собой я видел лоснящиеся крупы быстрых лошадей и белые жезлы несчетных скороходов; вокруг снова и снова эхом разносилось имя Ванеи, сына Иодая. И тут на меня снизошло озарение ГОсподне, и я понял, какие вожделенные чувства дает человеку власть.

Рука Ванеи, державшая вожжи, была широкой, со вздувшимися венами; он раскатисто рассмеялся и сказал:

— Отец мой был рабом в Израиле, он копал в горах медь, заболел там чахоткой и умер. Я же, Ванея, его сын, научился читать, и твои таблички не смогут утаить от меня никаких секретов. Я буду твоим защитником, Эфан, пока ты будешь писать то, что приятно моим глазам и глазам царя Соломона; но если таишь ты мятежные мысли и дерзнешь записать их хоть на одной из своих табличек, я выставлю твою голову на всеобщее обозрение на одном из высоких столбов, а тело прикажу прибить гвоздями к городской стене.

Я заверил Ванею, что далек от злого умысла и что как отец семейства почтительно и даже благоговейно отношусь к государству и всем его институтам — военным, административным и религиозным.

Колесница остановилась.

— Дальше тебе придется пройтись пешком, Эфан. — Ванея показал рукой на улочку, которая сужалась настолько, что на ней едва могли бы разминуться два осла. — Этот город не рассчитан на езду в колесницах.

Я спрыгнул, поблагодарил Ванею и пожелал, чтобы Яхве приумножил его здоровье и богатство; он, казалось, этого не слышал. Ванея заставил лошадей попятиться и каким-то образом сумел развернуть колесницу; потом снова раздался топот скороходов, стук копыт и грохот колес. В воцарившейся затем тишине мне вдруг пришло в голову, что можно было попросить у него денег. Его подпись наверняка бы подействовала.

Жара отступила.

Начался праздник Кущей, город был пьян от молодого вина и от запаха мяса, которое жарилось на жертвенных алтарях.

В царских виноградниках Ваал-Гамона, в шалашах, сооруженных в память об Исходе из Египта, слившись в крепких объятиях, возлежали пары любовников, нередко одного пола. Казалось, ханаанские боги Ваал и Астарта праздновали свое воскрешение. На оплетенном гирляндами кресле с венком из виноградных листьев на челе восседал Аменхотеп, главный царский евнух, очень довольный собой в роли главного жреца этого праздника. По-египетски грациозным движением руки он указывал полногрудым юным девам и узкобедрым юношам на тот или иной шалаш, отправляя им вослед рабов, которые несли мехи с вином и блюда, полные сладостей.

Я приблизился к нему.

— Эфан, сын Гошайи! — промолвил он гортанным голосом жителей Нила, а когда я утвердительно кивнул, спросил: — Ты не привел ни одной из своих женщин?

Аменхотеп, как мне сказали, был новым приобретением двора, подарком фараона царю Соломону и знатоком обхождения с женщинами; его ценили в царском гареме за изысканные нездешние манеры, которые приятно отличались от грубых повадок неотесанных местных надзирателей.

— Приглашение царя — огромная честь для меня, — отвечал я, — это приглашение весьма меня удивило, и я решил, что оно касается только меня.

— Приглашение действительно необычное. Некая весьма благородная особа желает с тобой познакомиться.

Аменхотеп слегка улыбнулся; его профиль четко обозначался в ярком свете факелов. Он был худощав, что было редкостью среди евнухов; лишь дряблая кожа под подбородком да характерный дискант свидетельствовали о хирургическом вмешательстве, которому он подвергся.

Евнух махнул рукой факельщикам, и я последовал за ними. Ночь была полна голосов, аромата спелых виноградных гроздьев. Кто-то пел под аккомпанемент флейты, фальшивя, но с большим чувством, прозвучал чей-то смех и неожиданно смолк.

Я споткнулся и едва не упал. Я находился в одном из шалашей, где, откинувшись на низкие подушки, сидела стройная женщина в закрытых до шеи строгих темных одеждах. Факельщик исчез, но масляный светильник отбрасывал слабый свет, и сквозь листву на крыше пробивались тонкие серебристые лунные полоски. Женщина повернула ко мне лицо, на котором лежал отпечаток прожитых лет, с полными накрашенными губами и большими подведенными глазами.