Я теперь сплю в шалаше. В домике душно и грустно. Вчера приснился сон: я кого-то потерял, а кого — и сам не знаю. Бродил по незнакомым пустынным улицам. Наконец очутился на вокзале. И там — ни души. Все люди уехали, а я опоздал на свой поезд. Кассы закрыты и двери кто-то запер, и нет мне выхода. Вокруг глухая пустота. Крикнул, а эхо отозвалось дьявольским хохотом. Обрушился потолок. Я заорал и проснулся. Всем сердцем ощутил свою неустроенность в этом мире. Словно до сих пор жду свой поезд, который умчит меня туда, где все вечно, прочно и определенно. Но я надеялся ведь найти все это здесь, на пасеке. Вдали от людей и городской суеты.

…Наработавшись, вечером бродил по лесам и полям, видел много любопытного. Еле добрался до шалаша и сразу же уснул мертвецким сном. Утром обнаружил, что Адам (я забыл привязать его) куда-то сбежал, вероятно в город, к Шабуровым. Теперь хоть сам лезь под корягу и вой: не с кем переброситься словцом.

День мягкий, солнечный. Дует порывистый теплый ветер. Пчелы летят невысоко над землей, иногда присаживаются на травинки, учащенно двигают брюшком и, передохнув, снова летят к ульям.

Я смотрю из шалаша на синее сердитое озеро. Высокие волны катятся к берегу и со злобой швыряют на отмель клочья пены. Вьются крикливые чайки, иногда падают в воду, чтобы схватить рыбешку. Блещут волны, гнется камыш.

Я люблю слушать шум прибоя, особенно в вечернее время, когда все тонет во мгле — и лес, и поляны, — а с дальнего неба смотрят на землю звезды.

Сегодня побывал там, где весной гуляли с Мариной. Прислушивался к птичьему пересвисту: в кустах тоскливо кричала иволга: «Василиса, где ты? Ты любишь меня, Василиса? Вернись домой, Василиса!» И так весь день. Столько боли было в этом призывном голосе, что мне стало не по себе и я подумал: какая жестокая эта Василиса!

Как-то утром проснулся, умылся, глянул на пасеку и глазам своим не поверил: сказочная картина. С четырех сторон безмолвно и таинственно смотрели необыкновенные стражи — лошадиные черепа на высоких шестах. Видно, поставил старик Ионыч.

Я не стал их снимать. Авось когда-нибудь привьется рой.

У болота над водой висит на тонком длинном прутике пушистая рукавица. Кто ее повесил? Кончик большого пальца протерся, разлохматился. Это гнездо качалось на ветру и отражалось в воде, как в зеркале. Ремез лазил в гнездо через дырявый палец — вход. Там тепло и безопасно. Теперь оно тоже опустело. Я разулся, забрел в воду и отломил веточку с рукавицей: на счастье. Повесил в своем домике. Это второе гнездо. Птицы умеют вить свои гнезда, а я?

В окрестностях пасеки много интересных мест. Есть муравьиный городок: в редком лесу тут и там разбросаны, как казахские юрты, десятки конусообразных коричневых холмиков. Я подолгу наблюдаю за жизнью муравьев. Их миллионы. Копошатся, сообща строят свою юрту, таскают кремовые мягкие кули больше своего роста: в них упрятаны детеныши. Какая нужда заставляет их так жить? Я знаю: в этом есть биологический смысл. Как и у пчел. Но все же? Есть ведь и одиночные муравьи. Они крупные, сильные. Они живут сами по себе, как я.

В километре от пасеки, на берегу озера, утром, в обед и вечером доят коров. Там стоят доильные машины, белый вагончик и титан, в котором кипятят воду для мытья фляг. На грузовой машине с песнями приезжают доярки. Я хожу туда за молоком, которое мне дают по разрешению директора совхоза. Иногда встречаюсь с Хайдаром. Пока доят коров, он отдыхает в тени вагончика и наблюдает за работой движка.

— Салям алейкум! Садись, рассказывай, какие у тебя новости, — кричит, увидев меня.

Но он не дает мне рассказывать. У него новостей больше. Женщины в шутку прозвали меня «Ваня с котелочком». Издали, заметив меня, кричат:

— Вон уже идет Ваня с котелочком.

И дружно хохочут.

— Девки, правда говорят, что он холостой? — спрашивает одна так громко, что и я слышу.

— Закрутить бы ему головушку. А?

— Ну-ка, Дуся, возьми это на себя. Чтоб у него в печенке заныло.

— У меня дома свой не хуже. Гармонист.

— То дома. А этот завсегда здесь, под руками. Медовый.

Опять дружно хохочут, посматривая в мою сторону.

— Стыдно так болтать, — возмущается Хайдар, — семейные женщины. Стыдно!

— А ты, Хайдар, помалкивай. Мы скоро и за тебя возьмемся. Ты думаешь, мы не замечаем, как поглядываешь на Айжан? Все видим.

— Работайте, а то я сейчас выключу мотор, — сердится Хайдар.

— Нашел чем напугать. Мы свяжем тебя. А ты, Ваня, — обращаются ко мне, — в конце месяца принеси нам котелок меда. Иначе с нами не рассчитаешься.

Веселые женщины. Я люблю туда ходить. Все-таки разнообразие.

На обратном пути я заворачиваю на грачиную дачу. Это старая березовая роща. На каждом дереве грачиные гнезда, целая колония. По утрам на даче стоит истошный грачиный гай. Сегодня сравнил их с людьми. Сам мысленно переселился в их город. Их суета и гвалт меня почему-то нисколько не испугали. Что это? Кажется, я уже сыт одиночеством, тянет к людям.

Вернулся Адам. Долго, с откровенным собачьим сожалением в глазах смотрел на меня, вроде я чужой и ненужный ему. Отвернулся и залез под корягу. Разве он не ожидал встретиться здесь со мной? Или я так сильно изменился, что он не узнал? Куда делась его привязанность?

А в кустах закричала иволга: «Василиса, где ты? Вернись ко мне, Василиса!»

Да, вернись ко мне, Василиса!

Сегодня заехал Василий Федорович, бывший директор совхоза. Теперь он начальник управления сельского хозяйства, а совхозом стал руководить Рогачев. Его понизили в должности. Неожиданно для себя я познакомил Василия Федоровича со своей идеей объединения мелких пасек.

— Молодчина, — сказал он, пожав мне руку. — Но сейчас некогда. На носу уборочная. Как-нибудь мы обсудим этот вопрос капитально и, думаю, дотолкуемся. Я поддержу тебя.

Я обрадовался и раскрылся перед ним: над этой идеей я размышляю с тех пор, как приехал сюда. Встречи с пчеловодами еще более убедили меня: настала пора создать в нашем районе крупные и высокодоходные пасеки. Но я не знал, с чего начинать, в какие двери стучаться. С Рогачевым разговор не получился. И я опустил руки. А тут свои неприятности…

— Какие? — усмехнулся Василий Федорович. — Ничего. Ты еще молод и личные дела устроишь. У всех такое бывает. А мыслишь ты правильно, пора размахнуться по-настоящему. Но мы не просто объединим пасеки, а построим вот здесь целый комплекс: хорошие каменные зимовники, сотохранилища, цех для откачки и расфасовки меда, для консервирования ягод и фруктов… Да, да. У нас в лесах обилие ягод: вишня, малина, смородина, костяника. А в каждом хозяйстве свои сады. Осенью столько пропадает добра! Думаю, ты возьмешь все это в свои руки. Хватит пороху? Хватит, чувствую это. Не скромничай. Наверное, в душе уже все перекипело, улеглось. Успел подумать о прошлом и о будущем. Теперь надо готовиться к большому делу.

Он уехал. Я поднялся на седьмое небо. Столько добрых чувств нахлынуло в сердце, что просто распирают его. Я по-настоящему счастлив. Не с кем только отвести душу.

Спустил Адама и мы пошли бродить по лесу. «Василиса! Где ты?» Предо мной: толстая русая коса Марины и лучистые глаза. «Вернись ко мне, Василиса! Ты слышишь меня, Василиса!»

— Эге-ге-ге! — кричу. Звучное эхо, перекликаясь, уходит вдаль, унося мой зов.

В лесу мы пробыли недолго: я услыхал за колком сердитое фырканье моторов. Машины шли в сторону пасеки.

Мы бежали кратчайшим путем. Возле пасеки меня встретила Айжан. Губы чуть подкрашены, тонкие, в ниточку, черные брови и с хитрецой глаза, темные, как маслины. Такая яркая, открытая и милая. «Хайдар очень счастлив, — подумал я, — такую нельзя не любить».

Она шаловливо, широким жестом хлопнула своей смуглой ручкой по моей ладони и засмеялась.

— Здравствуй! Как ты думаешь: зачем я приехала на двух машинах?

— За медом, конечно!

— Не отгадал. Сейчас будем тебя раскулачивать. Директор совхоза Рогачев велел отобрать пятьдесят лучших пчелиных семей и погрузить на машины. Они проданы в Казахстан. Зря ты сюда устроился: одно лето позагорал. Надевай сетку и готовь ульи. Быстро! Быстро! К ночи надо успеть.