Длительное пребывание среди чужих людей, весьма обширное для ее возраста знакомство с жизнью разных городов, частая смена среды и обстановки заставили Эленуцу задуматься о жизни, и думала она о ней куда серьезнее своих старших сестер.

Когда Эленуца сказала семинаристу, что читает мало, она хотела этой невинной уловкой поддержать тоненькую ниточку отношений с юношей, который ей нравился. Эленуца скромничала, она читала слишком много, и ее несколько сумрачный взгляд на жизнь, вовсе не соответствовавший ее возрасту, возник именно благодаря чтению. Без сомнения, беспорядочное чтение запоем может иметь и дурные последствия… и все-таки сколь бы хорошо человек ни учился в школе, без чтения он не расширит кругозора.

Эленуца свой кругозор расширила, но мыслям ее недоставало четкости — случай нередкий: до юношеского запаса знаний и чувствований не сразу добирается свет путеводной звезды.

Для Эленуцы все еще было смутно, хотя она чувствовала, что грубый материализм, царящий в ее родном доме, ей не по душе, и домой не стремилась.

«Гица — та же Эленуца, только одиннадцатью годами старше», — любил шутить студент Георге Родян. При этом надо сказать, что из всего семейства только Гица имел более или менее реальное представление о финансовом положении Иосифа Родяна. Во время каникул он примечал все, вникал во все платежи, собирал сведения о добытом золоте, дерзал даже проникать в тайны отцовских векселей. Из университета он писал отцу письма с просьбой регулярно из месяца в месяц сообщать ему о положении дел на прииске. Он завел даже специальную тетрадь и заносил в нее всяческие цифры. Отец пришел бы в ужас, попади она ему в руки: он нашел бы в ней все свои траты неприбыльных лет, о которых, как он надеялся, все давно позабыли. В тетради были записаны приблизительные расходы на еженедельную оплату рудокопам, сторожам, возчикам, рабочим и даже суммы, потраченные на ремонтные работы, необходимость в которых возникала не так уж редко.

Все, что касалось «Архангелов», охотно рассказывал сам Иосиф Родян, чрезвычайно польщенный интересом Гицы к прииску. Отец сообщал сыну о самородном золоте, называл количество добытых килограммов, фунтов и даже граммов. Бывая дома, юноша присутствовал при взвешивании золота и убедился, что отец ничего не скрывает.

На старших курсах университета Гица обратил внимание, что отец не сводит приход с расходом. Молодой человек любил математику, но не это пристрастие заставило его заняться семейной бухгалтерией. Еще учась в гимназии, Гица подумал о том, что его отец легко может, сам того не замечая, оказаться на краю пропасти.

Согласно подсчетам, которые Гица закончил как раз во время пасхальных каникул, капитал управляющего «Архангелов» был вовсе не так велик, как судили о нем все, и в том числе и сам Иосиф Родян. Главным источником расходов была новая штольня. Управляющий и сам иногда на это сетовал, но скорее для того, чтобы отбить охоту у друзей сделаться совладельцами «Архангелов». Про себя он верил в ослепительное будущее и ради него никаких денег не жалел. Впрочем, верил — не то слово, он был в нем убежден.

Во время каникул Гица, размышляя о замужестве сестер, подсчитал приданое и прикинул, во что обойдется мебель, наряды и прочее. Остаток получился вовсе не завидный. Еще основательнее задумался Гица, поговорив с Прункулом, который не слишком верил в успех новой штольни. Правда, старая жила давала золота все больше и больше и, вполне возможно, могла не оскудеть и в дальнейшем. Словом, исход мог быть двояким.

Иосиф Родян любил сына в первую очередь за интерес к прииску. Однако ему было непонятно, почему Гицу не вдохновляют новые начинания, почему ни в одном письме он не поздравил его с успехами «Архангелов». Приезжая домой, Гица интересовался конкретными результатами работ на прииске. А как только отец заговаривал о новых работах и новых приспособлениях, о взрывах скальных пород и воспламенялся надеждами, сын тут же норовил улизнуть за дверь, отговариваясь неотложными делами.

Управляющий «Архангелов» гордился сыном, но самой большой отрадой в жизни были для него дочери, которых он только что просватал. С Эудженией и Октавией он мог не таясь говорить о будущем: они слушали его с горящими глазами и слушать могли как угодно долго.

В этой странной семье эта троица лучше всех понимала друг друга; можно сказать, что только они и разговаривали между собой. Марина была вечно занята на кухне и во дворе, Эленуца, приехав домой, уединялась и читала, примостившись в уголке дивана, Гица совершал прогулки и производил подсчеты, утверждая, что «практикуется в своей будущей профессии горного инженера». На прогулки он брал с собою и Эленуцу, для обоих это были самые счастливые часы каникул.

Брат и сестра нередко говорили о своей семье, в особенности об отце, и оба чувствовали, что их благополучная жизнь не так уж и приглядна, и им казалось, что будь она на месте родителей, а вернее отца, они постарались бы ее облагородить. Вместе с тем они понимали, что Иосиф Родян этого сделать не в силах. Сердце у них сжималось от унижения и жалости: будь их отец человеком образованным, он бы не вел себя так нелепо. Жестом дурного тона показалось Гице распоряжение отца выкатить все бочки за его счет:

— Дешевое позерство! Я бы так никогда не поступил! — сказал он.

Не прошло и недели после отъезда из Вэлень трех студентов, как рассыльный принес две телеграммы, одну Ионуцу Унгуряну, другую Георге Прункулу, компаньонам прииска «Архангелы». В телеграмме, которую вскрыл Унгурян, значилось: «Телеграфом четыреста иначе застрелюсь!» Прежде чем вскрыть телеграмму, Ионуц сказал посыльному:

— Бьюсь об заклад — от сынка!

Усталый посыльный пожал плечами. Ни разу не передохнув, он пришел из города пешком. Унгурян не удивился, за последние восемь лет он привык к таким телеграммам. Но, увидев слово «четыреста», не удержался и воскликнул:

— Черт бы тебя побрал!

Позвал жену и показал ей бумагу на столе. Жена читать не умела, но, увидев красную печать, поежилась.

— Всего неделя прошла, как уехал. Две сотни ему дали, ни много ни мало, — с искренним удивлением проговорила она.

— Я три ему дал, а не две, — со вздохом признался Ионуц, опуская голову.

— Мы же договаривались дать двести!

— Договаривались! — вскипел Ионуц. — Разве против него устоишь! Сама попробуй сладить с мошенником.

— Плохо ты поступил, муженек, плохо. И две-то сотни было слишком! — женщина подошла поближе и принялась разглядывать бумагу. — Я так скажу: не посылай ты ему ни гроша. На то, что ему дали, мог бы безбедно два месяца прожить. Пусть теперь терпит.

— Как он проживет в этом Вавилоне без денег, жена? Кто его там знает? Кто ему поможет? Ты думаешь, там можно занять в долг? Останется на улице, помрет с голоду. Там не деревня, не пойдешь к дружку, который выручит!

Ионуц говорил с удовольствием, чувствуя свое превосходство перед женой. Хотя почти каждый месяц он повторял одно и то же, ему представлялось, будто говорит он что-то новое, и он насмешливо посматривал на жену.

— Не пропадет, не бойся! Должен же он когда-нибудь научиться беречь деньги! — настаивала жена, не обращая внимания на взгляды мужа. — Плохо ты его учил, должен разок и сам покаяться.

— А если он застрелится? — рассердился муж.

— Не застрелится! Только пугает, — отмахнулась женщина и, обернувшись к посыльному, сунула ему в руку серебряную монетку.

— Можешь идти, бадя Андрей, а то ночь застанет!

Пузатый совладелец «Архангелов» побелел как мел и еле выговорил:

— Нет, погоди, Андрей! Не уходи!

Унгурян выбежал во двор и скрылся в погребе. Жена поняла, что отговаривала напрасно.

— Разорит нас парень вконец, — пожаловалась она. — Целое состояние уже проел!..

— И в сто раз больше осталось! — улыбнулся Андрей. — Мне бы господь бог дал ваши заботы.

Посыльный повеселел: он знал, что если Ионуц Унгурян полез в погреб, то непременно угостит стаканчиком доброго вина, а угостит, потому что, как всегда, вручит ему деньги, которые нужно будет отправить телеграфом. За такую небольшую услугу бадя Андрей получал от Ионуца Унгуряна от пяти до десяти злотых. Андрей был человек исполнительный и нередко «спасал от пули» студента Унгуряна.