Георге Родян даже захлопал в ладоши, когда семинарист закончил свою речь.

— Да ты нам целый трактат по социальной психологии прочел! — воскликнул он.

— И вправду. Извините меня, — смутился Василе, порозовевший от возбуждения.

— Домнул Мурэшану и поет, и говорит просто замечательно, — похвалила Эленуца Василе, и лицо у нее засветилось. — О последней его способности я до сих пор не знала, — добавила она, бросив на юношу смущенный взгляд.

— Вы слишком добры, домнишоара! — почти шепотом ответил юноша.

— О, я совсем не добрая, домнул семинарист. Спросите Гицу. Напротив, я часто оказываюсь злой, потому что всегда говорю правду.

— Превосходное качество, дорогая сестрица, но несколько опасное, — улыбнулся Георге. Эленуца покраснела, опустила глаза в землю, но тут же вызывающе встряхнула головой.

— Ты можешь только пожалеть, что не был на всенощной, — обратилась она к брату. — Служба была замечательная, а домнул Мурэшану пел как никогда.

— Каноны и псалмы необычайно красивы. Музыка божественная, домнишоара, — как бы извиняясь, произнес семинарист.

— Не скажу, что не сожалею об этом, — начал Гица, — но ты же знаешь, я не мог. Я убежден, — произнес он вполне серьезно, — что и на меня вчерашняя служба произвела бы сильное впечатление. Зато сегодняшние рассуждения домнула семинариста побуждают меня к размышлению-Заметив, что Эленуца следит за выражением его лица, Георге поспешил добавить: — Я не шучу. И весьма сожалею, что не изучал логику.

— Логику? — недоверчиво переспросила девушка.

— Да. Многие из наблюдений, о которых только что говорил домнул Мурэшану, делал и я, но никогда не мог извлечь из них выводы. Для этого нужно обладать последовательностью в суждениях, дисциплиной ума, а ум дисциплинирует логика.

В это время мимо них прокатила бричка Ионуца Унгуряна. Самый толстый из совладельцев прииска «Архангелы» издалека приветствовал их, размахивая шляпой и крича:

— С приездом! С приездом!

Не успели молодые люди обернуться, как Унгурян был уже далеко.

— Красный как свекла! — с отвращением произнесла Эленуца.

— Если у «Архангелов» и впредь будут добывать столько золота, жизнь превратится в сплошную попойку, — усмехнулся Георге Родян.

Семинарист изменился в лице. Он вновь спустился на землю, над которой воспарил на несколько мгновений, и вспомнил, что его спутники — дети богатейшего золотопромышленника. В замечаниях Гицы, который до этой встречи вообще не обращал на Василе внимания, он вдруг ощутил скрытую иронию и возмутился: «С чего это я разгуливаю с ними? Ведь они издеваются надо мной! Как это я сразу не заметил их снисходительно-покровительственного тона?»

Заявив, что должен заглянуть в соседний дом к знакомому, которому давал поручение в городе, Василе Мурэшану распрощался. Но не успел он сделать и десяти шагов, как услышал серебристый голосок:

— Домнул Мурэшану, домнул Мурэшану!

Василе обернулся. Окликала его Эленуца. Ему показалось странным, что эта совершенно чужая девушка окликает его.

— Домнул Мурэшану, — подошла к нему Эленуца. — Не могли бы вы дать мне что-нибудь почитать? Завтра пасха, на улицу выходить нельзя, боюсь, что я умру от скуки. Будьте добры, дайте мне какую-нибудь книжку.

— С удовольствием, домнишоара. Сегодня же вечером пришлю.

— Спасибо! — произнесла Эленуца и бросилась назад, к Гице, который поджидал ее.

Некоторое время брат и сестра шли молча. Потом Эленуца задумчиво произнесла:

— А ты, Гица, порой бываешь злым.

— Я?

— Ты любишь посмеяться над людьми.

— Избави бог! В жизни ни над кем не смеялся. И меньше всего над Мурэшану.

— Ну вот теперь еще и лжешь! Будто я ничего не слышала и не видела!

— Как ты можешь думать, что твой родной брат!..

— Ты же сам говорил, он скромный, стеснительный. И вместо того чтобы помочь ему сблизиться с нами, ты его запугал.

— Разреши не согласиться. Правда, он не очень вылощенный, но уверяю тебя, запугать его трудно. Он куда сильнее, чем кажется, и подшучивал я только потому, что чувствую себя с ним на равных. Я думал, он начнет за тобой ухаживать, а его вдруг на философию потянуло.

— С чего бы ему за мной ухаживать? — спросила Эленуца.

— Да хоть из любезности. По крайней мере, этого требует амбиция брата хорошенькой сестры.

— Молчи, сумасшедший! — Эленуца прикрыла ему рот ладошкой.

— Я говорю правду, — засмеялся Гица, — этот стеснительный богослужитель с тем же пылом, с каким только что философствовал, однажды объяснится в любви избраннице своего сердца.

— Только и знаешь, что издеваться над людьми! — нахмурилась Эленуца, недовольная пафосом, с каким ее братец произнес последние слова.

— Ошибаешься. Истина очень проста: человек, способный воодушевиться таким далеким от него вопросом, как психология рудокопа и земледельца, воодушевится еще больше, когда дело коснется его самого. Я старше Мурэшану на четыре года. И можешь мне поверить, этот юноша обещает стать настоящим мужчиной. Тебе он кажется тихоней, но на самом деле он боец.

— Опять насмешки! — возмутилась негодующая Эленуца.

— Никогда не говорил серьезнее. И вот тебе доказательство: пока он учился в школе, он был лучшим в классе и почти ничего не брал из дома. В гимназии уже с четвертого класса он давал уроки. Мало кто способен на такое.

— С четвертого класса? — удивленно переспросила Эленуца.

— А ты не знала?

— Откуда же мне знать?

— Действительно, — хмыкнул Гица, — Родом из одного села, а друг другу словно иностранцы. Не очень-то мы интересуемся друг другом, боимся как бы не заразиться… бедностью! Да, с четвертого класса он почти полностью содержал себя сам. В этом году кончит семинарию, женится, станет приходским священником, будет и дальше бороться и побеждать. Он многого добьется. Мне доводилось встречать подобного рода людей, застенчивых, как девица на выданье, но преисполненных рвения и благородного честолюбия. Я тебе твердо заявляю: мне этот юноша нравится! Но порой я буду его подкалывать. Мне любопытно знать, как он поведет себя. Старше я его, в конце концов, или нет?!

Эленуца слушала брата с удовольствием. Тучка, омрачившая было небеса, исчезла. Домой брат с сестрой вернулись веселые.

Тщетно пытался бы заснуть в пасхальную ночь какой-нибудь путешественник, явись он в Вэлень в субботу вечером. Перед полуночью начиналась стрельба из маленьких мортир. Это был старый обычай села Вэлень, и люди привыкли к громким выстрелам, которые продолжались до самого рассвета и потом, хоть и становились реже, не умолкали весь первый день пасхи. Но в эту ночь даже старые, ко всему привычные золотоискатели вскакивали с постелей. Пальба была такой частой и громкой, что старые леса отзывались стоном, ропотом и шумом. Казалось, в самом селе и вокруг него завязалось сражение не на жизнь, а на смерть, и все яростнее и грознее грохочут настоящие пушки. Миг робкого затишья разбивал одинокий выстрел вспышкой сухого треска, и казалось, будто на тысячи кусков разлетелась огромная фаянсовая ваза, но уже в следующий миг этот треск, достигший леса, превращался в гул, вой отчаяния, и будил ото сна самые далекие леса вплоть до горного кряжа Влэдень. Порой выстрелы гремели так часто и так близко, что во дворах от страха начинали выть собаки. Особенно громко грохотал выстрелами конец села, что тянулся вдоль Козьего ручья, — там жило с полсотни рудокопов, работавших на прииске «Архангелы». Они задолго до пасхи сговорились, что будут палить непрерывно всю ночь, пока не зазвонят к заутрене. Порох и динамит они запасли в неимоверном количестве, и сам Иосиф Родян, выдавая им двести злотых для салюта, изволил сказать своим сухим холодным голосом:

— Постарайтесь, братцы, в честь здешних, земных «Архангелов» дать столько залпов, что небесные архангелы позавидовали бы.

Рудокопы и без наущения Родяна готовы были палить всю пасхальную ночь напролет.