Сделав вид, что устал, Иосиф Родян опустился на стул. Доамна Марина, белая как мел, глубоко вздохнула.

Первым за столом заговорил Гица:

— Ну и ну! По правде говоря, я бы так не поступил, но теперь ничего другого не остается, как веселиться.

Никто ему не ответил, будто не слышали. Однако молчание длилось не долго, потому что снова заиграли «царину».

Оба жениха, перепуганные поведением будущего тестя, были рады предлогу удалиться вместе с невестами. Побледневшая Эленуца схватила за руку Гицу и затерялась в толпе. Праздник шумно продолжался. В воздух то и дело взмывали дружные крики: «Архангелы, ангелы, ангелы!» Вдруг со стороны Козьего ручья раздался выстрел. И еще, и еще — пальба продолжалась до тех пор, пока не отзвучал сто первый.

— Вот это, скажу я вам, праздничек! — прошептал на ухо Иосифу Родяну Войку — единственный человек на этом гульбище, которого так и не захватило веселье, хотя он по-прежнему старательно улыбался.

Родян не удостоил его даже взглядом. Поднявшись из-за стола, он взял за руку жену и вошел с нею в круг танцующих.

До самых сумерек не затихал топот ног, и бурлила, волновалась стихия, что в годину бедствий может стать грозным бунтом, но пока была всего лишь пасхальным гуляньем в Вэлень, но таким, какого давно уже не бывало.

Дамы и господа, рудокопы и крестьянки — все отплясывали и веселились.

Редко когда случается, чтобы люди образованные и простые люди так легко и непринужденно чувствовали себя друг с другом. Казалось, истинное единство царит в Вэлень на пасхальном гулянье, крестьянские девушки отплясывали с адвокатами и врачами, хозяин со служанкой кружились в вихре «царины». Между людьми исчезли различия. Всех вдохновляло одно чувство, одно желание — повеселиться.

Отчего это было так? Оттого ли, что у крестьян в Вэлень водились деньжонки и они над ними не тряслись, или потому, что в селе только раз в году бывал настоящий праздник, — кто это скажет? Возможно, и то и другое служило причиной чистосердечного, нелицемерного равенства, царившего на гулянье. Как бы там ни было, но благодаря этому равенству празднества в Вэлень всегда были веселее и радушнее, чем в других селах, и рудокопы относились к господам с большим уважением, чем относятся там, где люди образованные всегда держатся особняком.

Сумерки спускались туманной дымкой, мало-помалу становившейся все плотнее и плотнее. На столах, окружавших танцевальную площадку, зажгли свечи. Кое-кто вместе с танцующими перекочевал в просторный зал трактира. Заполнились и четыре боковых зальчика. Но и за столами на лугу оставалось еще немало народу: кто-то не мог окончить спор, кому-то не хватило в трактире места.

На свежем воздухе за столом, покрытым рядном, сидел Василе Корнян, золотопромышленник, вместе с женой и двумя сестрами. К ним подсел и дьячок Гавриил, после того как удалился священник с семейством. Посреди стола стоял большой кувшин вина.

Четыре стакана были наполнены, только перед дедом Гавриилом стоял пустой.

Василе Корнян, примарь села Вэлень и компаньон прииска «Архангелы», с двух часов сидел неподвижно за своим столом. Разливанное море веселья, которое колыхалось вокруг, казалось, его не затрагивало. Он не станцевал ни одного танца, ни разу не подошел к длинному столу, несмотря на приглашения Иосифа Родяна, не повернул головы, когда писарь Брату пел «Там, в предгорьях Цебы».

Поутру, когда Корнян занял свое место за сбитым из еловых досок столом, за соседний стол уселась стройная высокая вдовушка с белоснежным личиком и черными, как уголь, глазами величиной с персиковую косточку. Докица явилась на гулянье с матерью, братом-плотником и двумя-тремя дальними родственниками. Шурша крахмальными юбками, она удобно расположилась на деревянной скамье, посмотрела как бы случайно в сторону Василе Корняна и, как и ожидала, поймала взгляд примаря. Склонившись к брату, она что-то шепнула ему на ухо и звонко, на весь луг, расхохоталась.

Василе Корнян поднял стакан, выпил залпом и с грохотом поставил на стол. Жена его Салвина, сидевшая до сих пор неподвижно, вздрогнула и, взглянув направо, заметила Докицу.

Вздрогнув еще раз, Салвина побледнела и опустила глаза. Кривая улыбка не украсила ее белое как мел лицо.

Веселая счастливая Докица выскочила из-за стола и, искоса взглянув на Василе Корняна, громко произнесла:

— Хочу повеселиться! Когда соскучитесь, позовите меня! — и бросилась в круг танцующих.

Примарь, закусив губу, смотрел ей вслед, пока она не затерялась в толпе.

— Не пойдешь ли танцевать «царину», Василе? — попыталась заговорить с ним жена. Совладелец «Архангелов» бросил на нее взгляд, полный ненависти, и ничего не ответил. Опершись локтем о стол, он повернул голову к танцевальному кругу и застыл в неподвижности.

Сестра Корняна громко и весело затараторила, явно желая развлечь Салвину. Но та односложно роняла «да» и «нет», мертвенно-белое лицо ее пошло багровыми пятнами и читалось на нем одно лишь безысходное отчаяние.

Прошло около года, как двадцатипятилетняя Докица овдовела. С той поры жизнь в доме примаря Василе Корняна стала невыносимой.

Салвина вышла замуж за Василе по любви. В приданое она принесла пять фунтов золота. Корнян и сам с юных лет копался в земле, но все его богатство пошло от жениного приданого. Не будь этих пяти фунтов, ему бы за пятнадцать лет, прошедших с тех пор, ни за что бы не стать совладельцем «Архангелов». Жена любила его и за красоту, и за то, что он был рачительным хозяином. Она давно заставила замолчать своих родителей, которые клялись, что только через их труп она пойдет под венец с Корняном.

— Муж-рудокоп — ложись заживо в гроб, в доме молоток да хлеба кусок, — твердили ее родители, протестуя против замужества.

Но Салвина их не слушала. Она шла туда, куда влекло ее сердце, и не сожалела об этом. Потом и родители стали радоваться ее замужеству. Салвина была очень тихой, очень благочестивой женщиной и любила своего мужа той ровной, неугасимой любовью, которая сродни жертвенности. Любовь ее была почти что священнодействием.

Она и сама не подозревала, что боготворит мужа. И Василе Корнян обращался с нею чрезвычайно ласково. По крайней мере, в первые годы после свадьбы он был совершенно ей предан.

Но вот три года назад случилось так, что эта самая Докица, только что вышедшая замуж, промывала золото на толчее Василе Корняна. Стоял теплый ясный весенний день. Молодая женщина, засучив рукава, работала, беззаботно напевая. Примарь вышел из дома, спустился по деревянной лестнице во двор и весь этот день там и проработал, стараясь быть поближе к толчее. Когда Салвина позвала его обедать, он явился мрачный и едва прикоснулся к еде.

Василе все кружил возле Докицы, постоянно что-то у нее спрашивал и никак не мог от нее отойти.

Наблюдая из сеней за происходящим у толчеи, Салвина чувствовала, как у нее останавливается сердце. Мужу она не сказала ни слова, но с тех пор никогда больше не нанимала на работу Докицу.

Докица была бедна. Муж у нее был плотником, как и ее брат. Он делал новые толчеи, и ему хорошо платили, но он был пьяница и домой не приносил ни гроша. Сама Докица весело трудилась то у одних, то у других, зарабатывая на жизнь, и казалась вполне счастливой. Характер у нее был легкий, она закрывала глаза на слабости мужа и искала для себя удовольствий, до которых была охоча, там, где могла их найти.

После того дня, когда Докица работала у Корняна, до Салвины стали доходить слухи о ее муже и Докице. Тут-то и вошла в сердце Салвины заноза, от которой она никак не могла избавиться. Когда же Докица овдовела, доброхоты поторопились выложить Салвине кучу всяких новостей. Салвина худела, бледнела, у нее стали отниматься ноги.

Муж не утешал ее ни единым словом. Наоборот, она таяла на глазах, а он становился все жестче, грубее, готов был жестоко оскорбить ее из-за любого пустяка. Салвина все поняла, еще больше замкнулась, но решить ничего не могла. Бессердечие и грубость мужа говорили ей, что сердце его жаждет чего-то другого. Она умирала тысячу раз на дню, но не могла расстаться с мужем. Салвина любила Василе и постоянно твердила про себя: «Говорят всякое, а может, между ними ничего и нет». Пыталась она оправдать и грубое отношение к себе Василе. Она была из тех женщин, которые любят глубоко, но без страсти, и все готовы понять и простить. Такого рода женщины, а их на свете чрезвычайно мало, сетуют не о человеке, удаляющемся от них, а о душе, которую почитали за родственную и за которую чувствуют глубокую ответственность.