На столах появились блюда с холодной жареной бараниной, утятиной и поросятиной. Среди жаркого сияли белоснежные ломти пшеничного хлеба. Люди давно уже ждали этих благ. Все, кому не хватило места за столами, рассаживались прямо на траве, раскладывали припасы и принимались закусывать.

За столом Иосифа Родяна расположились Прункул, Унгурян, самый толстый из совладельцев «Архангелов», а также новый письмоводитель Попеску и его писарь Брату.

Прислуживающие мальчики принесли три новехонькие белые корзины. На миг наступила тишина. Все глаза были устремлены на еду, которую в следующее мгновение предстояло разделить на всех. Быстрее всех насытился студент Унгурян.

— А теперь отведаем настоечки! — воскликнул он, вытирая усы. На столе неведомо как оказался стакан из-под пива. Студент наполнил его настойкой, поднес ко рту и, не переводя дыхания, выпил все до последней капли. Его примеру незамедлительно последовал его приятель Прункул. Протянул руку за стаканом и адвокат Поплэчан.

— Па-па-па-звольте и мне! — дальше последовало прерывистое иканье, от которого все покатились со смеху.

Но жена перехватила стакан и поставила его на соседний стол, шепнув ему на ухо:

— Не делай глупостей. И так над тобой смеются.

Потом базиликовую настойку пили все. Даже женщины нашли приятным ее вкус и запах.

Писарь Брату, осушив предварительно целый стакан, незаметно исчез. Но тут же вернулся, ведя за собой дюжину парней, которых научил петь на четыре голоса. Встав во главе стола, они запели хором.

Сначала они спели «На нашем знамени — единство», потом другие хоровые песни.

Гости, сидевшие за столом, смолкли. Стали затихать и соседние столы. С разных сторон потянулись люди, желавшие послушать певцов. После каждой песни раздавалось: «Браво! Браво! Молодцы!»

Иосиф Родян слушал, нахмурив брови. Брови он хмурил, когда что-нибудь его трогало. Затихли звуки последней песни, и Родян подозвал мальчика:

— Три ведра настойки певцам!

Опустив глаза, он долго сидел молча. Нарушил тишину писарь Брату, затянувший пастушью дойну. У него был чистый сильный тенор, и песня текла легко и раздольно:

Старик Поплэчан слушал, разинув рот. Не хохотал, как обычно, по морщинистому лицу его текли слезы.

Эленуца слушала, и ее будто обволакивала легкая дымка печали. Вдруг, ни с того ни с сего, она пожалела, что Василе Мурэшану нет за их столом. Впервые в жизни она поняла, насколько несправедлива была ее семья, да и она сама к священнику и его семейству. Вот и теперь — сколько у них за столом совершенно чужого народа, вроде Прункула и Унгуряна. А чем они лучше отца Мурэшану, его жены и дочерей? Эленуце стало стыдно, что-то горячее подкатило к горлу. Тонким платочком она промокнула две слезинки, навернувшиеся на ее черные блестящие глаза.

Иосиф Родян подошел к Брату и положил ему руку на плечо:

— Молодец!

Брату запел новую дойну. Видно было, что он и сам взволнован. Сердце его размягчило вино, а больше всего песни.

За спиной у Брату появился Лэицэ и заиграл. Плотная толпа окружила их, и в ней Эленуца заметила Василе Мурэшану. Брату и Лэицэ с чувством выводили грустную дойну. У стола священника песни почти не было слышно, и Василе, не утерпев, подошел поближе, преступив наказы отца. Он был само внимание. Лицо светилось, глаза сияли. В этот миг он был необыкновенно хорош и казался обитателем иного, нездешнего мира. Лицо его светилось невинным детским восторгом. Ему и в голову не приходило обижаться, что песню он слушает, стоя в толпе, которая теснила его со всех сторон. Эленуца же, увидев его, ощутила укол совести и отвела взгляд, будто в чем-то провинилась. Она огорченно вздохнула, и лицо ее приняло недовольное выражение. В эту минуту разница между Василе Мурэшану и двумя студентами или кандидатом в присяжные поверенные Войку показалась ей особенно разительной, хотя эти трое имели честь восседать за столом ее отца. В тот же самый миг она ощутила, насколько безразлична ей эта троица и насколько приятен семинарист Василе Мурэшану.

Брату под аккомпанемент Лэицэ спел еще три романса. Потом, откашлявшись, затянул любимую песню Иосифа Родяна:

Стихи были маловыразительны, но мелодия, сопровождавшая их, придавала каждому слову какой-то особый волнующий смысл. В музыке слышался отзвук играющих вдалеке военных труб, и он пронзал душу, как пронзает тело острый клинок.

Толпа молча слушала. По лицам мужчин пробегали сумрачные тени. Лэицэ вел мелодию на скрипке, закрыв глаза и покачиваясь в такт музыке. Казалось, играет не он, а какое-то таинственное существо, спрятанное в скрипке, а сам он лишь слушает его.

Брату пел, побледнев от волнения. Когда он кончил, воздух потряс шквал аплодисментов.

— Спиридон! Спиридон! Трактирщик! — загремел устрашающий голос Иосифа Родяна. — Где трактирщик? Где Спиридон? Где этот бездельник? — вращал он во все стороны глазами.

Перед ним возник трактирщик.

— Есть еще вино? — рявкнул Иосиф Родян.

— Немножко есть! — поклонился трактирщик.

— А пиво?

— Есть и пиво.

Разговор происходил в мертвой тишине.

— Можешь сказать, сколько у тебя выпивки?

— Конечно! Хорош был бы я хозяин…

— Вся моя! — яростно отрубил Родян. — Вынь затычки, выбей днища! Рекой! Рекой пусть текут вино и пиво! Понял?

У Иосифа Родяна было такое неистовое лицо, что Спиридон вздрогнул. «Не рехнулся ли Родян часом?» — мелькнуло у него в голове. В погребе оставалось больше двухсот ведер вина и бочек пятнадцать пива. Сидевшие за столом Иосифа Родяна смотрели на него с испугом.

Трактирщик подтянулся.

— Домнул Родян, выпивка, что у меня есть, и на завтра, и на послезавтра приготовлена.

— Пои всех подряд! Пусть пьют, бестии! Вынь затычки, выбей днища! За все плачу! Плачу за всю твою выпивку! Бегом! Праздник так праздник!

Побледневший Спиридон исчез, словно провалился. Несколько мгновений стояла мертвая тишина. Потом воздух дрогнул, словно от взрыва:

— Да здравствует управляющий! Виват «Архангелам»! Да здравствуют «Архангелы»! — вырвалось разом из сотен глоток. Собственно, слова «управляющий», «да здравствует», «виват» и разобрать было невозможно, они растворились в оглушительном рефрене: «Архангелы»! «Архангелы»! «Архангелы»! — похожем на удары колокола.