В самом деле, суждено ли ему вернуться в прекрасную, горделивую столицу? Сможет ли он предстать перед А-Раком и скрыть от усеянного бусинами глаз чудовища то возбуждение при мысли о грозящей богу опасности, от которого его позвоночник вибрировал, точно флейта? Сегодня утром ему показалось, что нечеловеческая мысль бога скользнула по его хребту вверх, прямо в мозг. Так каким же образом его мысли и цели, к которым они направлены, могут скрыться от тысячелетнего чудовища? Ведь вот же он, сию минуту, не остерегаясь, предается размышлениям об измене, – да и как ему остеречься, когда он только что обнаружил их в своем сознании?

Священные книги, требники, ранние летописи, хроники – ни один источник не раскрывал тайну, насколько глубоко способен бог заглянуть в мозг священника. Страшной и бесконечно опасной казалась ему прогулка по выбеленному лунным светом песку арены. Но другого пути не было, придется идти.

Итак, он вошел в Городские Врата и сделал шаг на арену, ступая неторопливо, с достоинством.

Неслыханное дело, этот призыв. Совершенно небывалое. Приглашение Верховному Служителю Церкви прийти для частной беседы в самый почитаемый, внушающий наибольший трепет храм, на ту самую сцену, где ежегодно разыгрывается действо торжественного скрепления Договора. Безошибочная интуиция Паанджи – или то была отчаянная надежда? – подсказывала, что уникальность этого события говорит о замешательстве бога. Правила устанавливал сам А-Рак. Пересмотр их означал… по крайней мере, что-то непредвиденное. За эту хрупкую надежду на уязвимость чуждого миру людей гиганта и цеплялся Первосвященник, пересекая залитый лунным светом восьмигранник.

Огромные створки Врат Бога были покрыты запечатленными в бронзе эпизодами истории города (и Договора). Вот явление А-Рака Стригалям. Несколько панелей над ним были посвящены этапам бурного роста столицы, а самая верхняя изображала оживленную торговую жизнь Гавани и ощетинившуюся лесом корабельных мачт реку Хааг. Приблизившись к внушающим трепет Вратам, Паанджа откинул голову назад, чтобы разглядеть их.

Он замер, созерцая дверь высотой с пятиэтажный дом как единое целое. Ибо теперь, стоя так близко, он ощутил мощь, которая вздувалась и щетинилась прямо за воротами, ощутил присутствие, вполне соразмерное их величию. Да вот, разве гигантские бронзовые створки не прогнулись немного под напором неведомой силы, дрожа и постанывая? Ну конечно, хотя и едва заметно! И он почти поверил, будто услышал, – точно громоподобный стон медленно вращающихся каменных жерновов где-то в несказанной дали, – гудение жизненной силы этого Существа, вибрирующую басовитую ноту.

– Я здесь.

Мысль бога легким дуновением коснулась сознания Паанджи, рассыпалась по его поверхности гроздью мгновенно погасших искр. И в то же время мощной приливной волной громадной, но неосязаемой, безмерной воли затопила она вдруг крохотное святилище его мозга.

– Я внимаю, о почтенный А-Рак, и готов исполнить твою волю. – Каким жалким чириканьем прозвучала собственная речь для Пандагона! Присутствие Существа окутывало все вокруг такой мощной аурой благоговейного трепета, что священник даже почувствовал, как страх оставляет его.

– Подними голову, священник. Выше! Узри!

Пандагон еще раз запрокинул голову, но не увидел ничего, кроме бронзового гребня ворот. И вдруг по всей его длине что-то зашелестело в свете звезд. Ему показалось, что отрез полупрозрачной ткани – подол шелковой юбки шириной в ворота – точно занавес, медленно заскользил вниз, по покрытым бронзовой резьбой панелям.

Он опускался, шелестя и поскрипывая, а толчки и остановки придавали его движению темп почти дразнящий, невольно вызывая в уме образ занавеса, который, подергиваясь, поднимается перед комической сценкой в мюзик-холле. Неуместность подобной ассоциации только усилила, если это вообще было возможно, владевшее Первосвященником изумление.

Еще мгновение, и он сможет разглядеть темные фигуры, изображенные на опускающейся ткани, силуэты… вытканные в определенном порядке? Да. Так, значит, это гобелен с загадкой. Вышитое на ткани распоряжение бога, адресованное пастве, которая соберется здесь в три тысячи вторую ночь с момента подписания Договора?

Шелестя и поскрипывая, вышитое полотнище постепенно сползало вниз. Ткань оказалась плотной и серебристой – это был грубый необработанный шелк. Значит, звук исходил от вытканных на нем фигур, явно более плотной структуры. Хотя нет, они были вовсе не вытканы или вышиты на шелке, а скорее вплетены в шелковое полотнище.

И тут Пандагон понял, что перед ним такое. От ужаса колени его сделались ватными и негнущимися одновременно.

Это спускающееся полотнище было гигантским полупрозрачным саваном, а вплетенные в него фигуры, ряд за рядом, – остатками паучьих трапез, мумифицированными телами тех, кем когда-то кормился А-Рак. Там были твари всех размеров, обитающие в холмах Хагии, в ее реках и на морском дне, – по десятку особей каждого вида на одной громадной странице текста. Их шкуры, почерневшие от паучьего яда, покрывали тела, из которых были тщательно высосаны все соки до последней капли, так что все до единого зубы, суставы и ребра выступали в лунном свете ясно, как на иллюстрации в учебнике анатомии.

– Понятно ли тебе, что изображено здесь, священник? Что лишь твоим глазам открыл я нежность к вам, моей пастве, столь долго лелеемую мною в безмолвии?

Значит, Пандагону суждено было стать единственным очевидцем фантасмагорического каприза, и полотнище изготовлено в назидание ему одному. В одиночку стоять перед ужасным вопрошающим божеством – вот в чем заключалось его высокое предназначение, его могущество и грозящая ему опасность! Но что же означает эта жуткая загадка? Несмотря на отчаяние, он все-таки разгадал ее смысл, вызывающий суеверный ужас. Занавес опустился полностью, и в нем не было ни одной человеческой мумии.

– Почтенный А-Рак, – провозгласил Первосвященник, чувствуя, что на этот раз слова его разносятся далеко, а голос соответствует высокому положению, которое он занимает. – Я вижу пред собой твои усердные старания облегчить для нас, твоих партнеров по Договору, бремя твоего божественного аппетита. Заботливую экономию, с коей относишься ты к пище, которую мы, связанные обещанием, поставляем тебе,– вот что вижу я здесь!

Сердце его стучало как молот, все сильнее и сильнее. Пандагон застыл, не чувствуя пузыристой струи паучьих мыслей, которая, как он ожидал, захлестнет его мозг. Однако, хотя ожидание было пыткой, он перестал страшиться немедленной смерти. Всего несколько мгновений назад он осознал, что находится в безопасности. Этот саван был изготовлен, чтобы вызвать в нем трепет и ужас. Значит, в нем нуждаются.

– Меня радует, священник, что на службе у меня находится столь мудрый человек. – Она пришла, волна неземных мыслей, настроенная каким-то образом на торжественно-печальный лад! Значит, молчание перед этим должно было обозначать боль, которую испытывало божество. – Я почувствовал, священник, – и, увы, я не ошибаюсь, – содрогания почвы, предвещающие ужасное Пришествие чудовища на невинные луга и зеленые долины Хагии. Вступив в Договор с вами, я принял на себя роль оплота и защиты процветающих поколений хагианцев и выполню свою часть Договора, выступив против надвигающегося бедствия, которое превосходит все слабые возможности понимания, отпущенные вашему роду. Трагическим следствием этого, священник, неизбежной необходимостью является потребность набрать сил перед битвой, восполнить свою мощь для приближающейся встречи.

В наступившей тишине ветерок пошевелил саван, и мумии животных заскреблись-зацарапались о бронзу, застучали в ворота своими торчащими наружу костями, отчего гигантские створы загудели едва слышно, точно далекий гонг. Занавес, казалось, являл письмена самой смерти, страницу эпоса опустошения Хагии. А он, Пандагон, значит, поставлен руководить этим избиением? Исполнять обязанности хозяина на кровавом пиру? Не отрывая глаз, не в силах произнести ни слова, чувствуя, как смертный холод пронизывает его до костей, смотрел он на ухмыляющиеся безглазые черепа, скрюченные ноги и лапы подергивающихся, точно марионетки, животных.