Все это время, пока он перекантовывался в палатке или съемных комнатах, базой приписки ему служил онкологический центр в Верхнем Ист-Сайде. Теперь база переместилась в их старую квартиру в Вест-Виллидж. Он, как прежде, уходил и возвращался, но возвращался совсем в другую атмосферу. Джейн больше не висела над бездной, а споласкивала стакан под краном или делала себе горячие бутерброды с сыром — или совершала совсем уж немыслимый подвиг вроде мытья ванны. И постепенно, с каждым следующим походом, воздвигающим сотни препятствий к возвращению (утомительные поиски обратной дороги, изнеможение, необходимость переламывать себя), его влекло к ней все меньше и меньше.

Швейцар в ливрее усаживал выходящих юристов в такси на поливаемой дождем Восьмой авеню, держа над ними зонтик, распахивая и захлопывая задние дверцы подъезжающих машин. Прохудившееся небо хмурилось все больше.

Тим стоял под аркадой офисного бастиона, глядя на вращающиеся двери. Было время, когда он мог бы давать мастер-классы, обучая входить с деловым, начальственным видом. Теперь же он долго настраивался, собираясь с силами. Его терзали опасения, с одной стороны, и безразличие, с другой. Он пытался откопать в себе глубоко зарытое чувство собственного достоинства, значимости и весомости.

Наконец он вошел, прошагал через вестибюль и ступил на эскалатор. На полпути навстречу попался знакомый. Питер, бывший помощник. Тим принялся беззастенчиво его рассматривать, не боясь, что тот начнет пялиться в ответ. Помощник успел изрядно облысеть и растолстеть до неприличия. Под дорогим кашемировым пальто зрел хороший сердечный приступ. Между лацканами пиджака пламенел неизменный галстук-бабочка. Проезжая мимо, Питер наконец скользнул по Тиму взглядом и, наверное, отвернулся бы равнодушно, если бы его не сверлили глазами так нагло. Тим показал ему средний палец. Теперь Питер ехал вполоборота, оскорбленно косясь на обидчика.

Фрэнк Нововян тоже раздобрел. Сальные седые волосы торчали клоками, словно встопорщенные и переломанные жестокой рукой перья. Его ссутулившаяся за стойкой охраны фигура говорила, что пути назад нет.

— Чем могу помочь? — спросил он.

— Я Тим Фарнсуорт. Может, ты меня еще помнишь.

Фрэнк застыл, впившись в него изумленным взглядом. Приподнявшись с табурета, он подобрался, подтягивая свое желеобразное брюхо, которое тут же расплылось снова. Лицо охранника прояснилось.

— Помню, разумеется, как же не помнить!

Он подождал, пока Фрэнк сменится с дежурства, и они вдвоем отправились в бар на Девятой авеню. Фрэнк не переставал удивляться внезапному возвращению после стольких лет. Он явно считал Тима давно погибшим. Или вообще о нем не вспоминал, что вероятнее. Тим не стал уточнять.

Разговор в баре перешел на общих знакомых. Фрэнк полюбопытствовал, знает ли Тим про Майка Крониша. В «Тройер и Барр» существовала практика по достижении шестидесяти пяти лет переводить партнера в ранг «советника» — почетная должность позволяла ни в чем не нуждаться до гробовой доски, но лишала власти и нагрузки. Когда в советники попытались сплавить Крониша, тот объявил войну. Он ясно дал понять, что его рано списывать в утиль и кормить жалкими подачками в виде никому не нужных консультаций, а потом повел активную кампанию за отмену сложившейся традиции. Когда его голос отклонили на совещании партнеров, Крониш пригрозил подать в суд за возрастную дискриминацию, однако в глубине души сам знал не хуже других, что практика есть практика. Против лома нет приема. Тогда он подал в отставку и основал собственную фирму. Наверняка перетягивает к себе всех клиентов и рекламируется на каждом столбе, словно только вчера из института, догадывался Тим.

Про гибель Сэма Водицы Фрэнк тоже рассказал. В отличие от Крониша, бывший главный партнер «Тройер и Барр» был только рад уйти на покой. Переехал в Малибу, активно занялся серфингом и полетами. Но в один несчастный день его древний биплан сошел с курса и попал в пустыне под внезапный ледяной дождь. Он послал сигнал о помощи, потом замолчал. Несколько недель спустя обломки самолета нашли на склоне каньона, останки идентифицировали по слепкам зубов.

— Ледяной дождь над пустыней?

— За что купил, мистер Фарнсуорт.

Мистер Фарнсуорт. К нему уже много лет так не обращались. Его собственное имя, не чье-то там, но он не знает его владельца. Оно принадлежало — если принадлежало — фантому, вымыслу, тому, кто, возможно, никогда и не ходил по этой земле.

— Я всегда хотел тебя спросить, Фрэнк, — начал Тим. — У тебя есть дети?

Фрэнк утвердительно качнул бровями, прихлебывая пиво.

— Двое. Парни, — выдохнул он и поставил бутылку на стойку.

— Фотографии носишь?

— Фотографии?

— Ну да, в бумажнике.

— Они уже взрослые оба. Двадцать восемь и тридцать.

— Женаты?

— Один. А второй… Насчет второго сложно сказать. Если честно, я его никогда не понимал. Может, он гей. Не знаю.

Он отвернулся и отхлебнул еще пива. Тим сделал то же самое, и секунду они сидели, словно абсолютно незнакомые люди, просто оказавшиеся рядом за барной стойкой. Потом Тим вытащил кожаный бумажник, весь покоробленный от воды и времени. В прозрачном кармашке виднелась фотография Джека в возрасте нескольких месяцев, у Бекки на коленях. Рядом сидел бойфренд Бекки, продюсер, как-его-там. За ними стояла Джейн.

— Вот, все мои тут.

Фрэнк взял протянутый бумажник и полюбовался.

— Дружная семейка, — отметил он добродушно.

Они выпили еще по одной и двинулись к выходу.

Тим проводил Фрэнка до метро. Они шли неторопливо, обходя лужи. С Фрэнком можно было разговаривать не таясь. Тим рассказал о болезни и выздоровлении Джейн, о музыкальной карьере Бекки, о своих хождениях. Признался, что из-за нервного срыва, случившегося несколько лет назад, приходится принимать нейролептики. Он не секретничал, потому что нечего было больше скрывать и не от кого. Фрэнк, то ли потрясенный откровенностью, то ли просто потрясенный, в основном молчал.

У входа в метро Тим протянул руку — что делал редко, стесняясь искалеченных кистей.

— До свидания, мистер Нововян.

Фрэнк пожал руку без колебаний. Они попрощались, договорившись посидеть как-нибудь еще при случае. Потом Фрэнк скрылся на станции и пошел к поезду, который все эти годы, вечер за вечером, неизменно доставлял его домой.

Задолго до появления Тима в палате Бекка обронила, что он пытается вернуться. Хотела подарить матери смысл жизни. Но Джейн не желала видеть Тима и не желала жить. Она примирилась со смертью. Она слишком долго наблюдала за его муками, чтобы так же мучительно цепляться за жизнь самой. Если ее время истекло, она уйдет. И уйдет мирно.

Потом он вернулся, и жить захотелось снова.

Если он смог выдержать такие испытания и не сломаться, если у него хватило мужества…

Достигнутое ею равновесие рухнуло в тот миг, когда он вошел в палату. Мирно уйти? Не дождетесь! Она принялась сражаться так же яростно, как сражался он.

Он думает, что ее спасли клинические испытания? Как бы не так!

Он не верил. Лекарство либо действует, либо нет. Клетки либо живут, либо умирают. Сердце либо бьется, либо останавливается. И тогда прах к праху. Человек, который видел Господа в окружающих каждый атом окопах и отвоевывал душу у дьявола, остался далеко позади.

— Души нет, — утверждал он. — Ни Бога, ни души.

— А как же сознание и все его чудеса?

— Оно пленник.

— Пленник чего?

— Тела. Разлагающейся плоти.

— Ты не можешь так считать, — не поверила Джейн.

Но он считал именно так. Медицина в конце концов наставила его на путь истинный.

Она встала и подошла к окну. Посмотрела немного на улицу, прежде чем усесться на подоконник.

— Когда выздоравливаешь после такой болезни, как моя, — проговорила Джейн, — независимо от прежних убеждений начинаешь задумываться, может быть, действительно кто-то там есть наверху.