— Пойду поработаю, — сказал Тим.

— Ну подожди, подожди. Любопытно же. Вот, к примеру, к примеру… Что если тебе, скажем, завязать глаза?

— Питер, а вы с Кронишем не думали подать ходатайство об упрощенной процедуре?

Он не хотел высовываться, но сдерживаться больше не было сил. Кто все-таки додумался выдвинуть этого клоуна в бабочке партнером?

Питер склонил голову набок.

— По какому делу?

А то он сам не знает.

— Вы уже думали, кому его поручить?

— Ходатайство по какому делу, Тим?

— По Киблеру.

— Киблеру?

— Просто хотел узнать, вдруг вы с Майком уже обсуждали, кому поручить ходатайство.

Питер удивленно переглянулся с Массерли.

— Какому нормальному человеку придет в голову подавать по Киблеру ходатайство?

Он жаловался на спутанность сознания. Ни Джейн, ни Бекка не понимали, что такое эта спутанность, но подозревать его в обмане даже не думали. Он кровью и потом заслужил, чтобы его слова принимали на веру. Он называл это состояние расклеенностью — не ахти какое объяснение, но папа утверждал, что именно так себя ощущает. И нервы «разболтанные». Как у гитары со спущенными струнами. Это уже понятнее, но Бекка все равно не могла примерить такое на себя. Физическую боль, казалось бы, проще описать, однако и ее он облекал в какие-то свои эпитеты. Мышцы, например, «забитые». Левая сторона «плывет». Дыхание иногда «скомканное». Они с мамой лишь приблизительно представляли, какие именно ощущения он пытается передать такими вот образами — как с гитарными струнами, — но он упорно продолжал употреблять именно эти далекие от медицинских малоинформативные термины за неимением более адекватной замены. Они точнее всего выражали то, что он чувствовал.

— Значит, скомканное? — уточняла Бекка. — Это в смысле, рваное? Никак не отдышаться?

— Нет, — отвечал он. — Это в смысле скомканное.

Разболтанные, забитые, скомканное — он изъяснялся на каком-то своем языке.

Они читали ему вслух, пробиваясь через спутанность сознания. Больше всего ему нравились биографии и историческая литература. Он боялся, что без нагрузки мозги закиснут и вытекут вместе с потом. Вскоре после «домашнего ареста» Джейн приобрела больничную кровать с выдвижными бортиками и манжетами на липучках для запястий и лодыжек — вместо наручников на изголовье. Кровать — а еще больничная утка, батарея флаконов с массажным маслом и антидепрессантами, застоявшийся запах антисептика и пота — превратили гостевую комнату в палату хосписа. Тим вращался по адскому замкнутому кругу — «поход», сон, пробуждение, ожидание следующего «похода». Ноги ритмично сокращались в удерживающей их сбруе. Бекка читала ему про сенатские подвиги Линдона Джонсона — и тут выяснилось, что отец умудряется заснуть даже во время ходьбы.

— Папа! — Она потрясла его за плечо, и он открыл глаза. — Ты заснул.

— Трудно сосредоточиться, когда в голове туман.

— Но ты продолжал идти.

Какое еще нужно доказательство, что его болезнь не «в голове»? Раз тело даже с выключенным сознанием не прекращает двигаться, значит, всему виной чистая механика. Но его уже не интересовали эти дискуссии. Чем вызвана болезнь, как ее назвать, органическим поражением или психическим расстройством, — все это отошло на второй план перед более насущными проблемами.

— Не давай мне вот так засыпать.

— Почему?

— Буди, если повторится. Читай, чтобы я не отключался.

В следующий раз, когда она пришла сменить маму, он не дал ей даже книгу открыть.

— Ничего не получается, — заявил он. — Собери мои вещи. Отстегни меня.

— Нет!

— Бекка, я в этой комнате загнусь. Выпусти меня.

— Все пройдет. Потерпи.

— Оно уже давно должно было пройти! Черт! Выпусти меня! Я здесь умираю.

Как просто было бы выйти и заткнуть уши наушниками, чтобы не слышать криков. Его держат в четырех стенах, словно психа с суицидальным синдромом. Но раз мамы нет, и вся ответственность сейчас на ней, Бекке, уйти она не может. Ее трех-четырехдневная вахта превращалась в постоянные попытки заставить отца сосредоточиться, не выпадать из действительности.

Она купила айпод и закачала туда кучу музыки.

— Пап, давай попробуем, хорошо?

— Где мама?

— Не знаю.

— Куда она уезжает, когда ее нет?

— Не знаю.

— Врешь.

— Не напрягай так шею. Расслабься.

Она надела ему на голову звукоизолирующие наушники, надеясь, что так он не будет слышать шарканья собственных ног по простыне. А потом включила ему ту музыку, которой с незапамятных времен спасалась сама.

Он выступал перед комиссией, глотая слезы. Делай что хочешь, только не плачь! Говори. Отчаяние действует на них, словно феромон страха на волков. Он упирал на двадцать с лишним лет безупречной службы и бесчисленные миллионы долларов, заработанных для компании. «Неблагодарные ублюдки! — рвался вопль из его груди. — Бессердечные чинуши! Вы все тоже когда-нибудь заболеете!» И тут же другой, заискивающий, умоляющий: «Пожалуйста, прошу вас, возьмите меня обратно! Дайте мне снова жить полной жизнью». Он готов был повалиться в ноги этим несгибаемым, каменнолицым. «Я буду послушным, буду делать что велено. Никаких больше срывов, честно-честно!»

— Думаю, мы услышали достаточно, — заявил Крониш.

Тим по инерции еще что-то тараторил в свою защиту, стараясь не расплакаться.

— Тим, Тим…

Он умолк.

— Мы поняли, спасибо. Уверен, все мы несказанно рады, что здоровье к тебе вернулось. Теперь нам нужно посовещаться, и дня через два мы дадим ответ.

Время прошло, самые тяжкие его огрехи подзабылись, вспомнились былые заслуги. Компания дала ему шанс оправдаться, и Тим привлек все возможные аргументы: опыт, годы верной службы, острый юридический ум. Тем не менее статус партнера, памятуя о допущенных нарушениях профессиональной этики, ему не вернули. Пригласили на должность штатного юриста, с которой до партнера не дорастешь.

В соответствии с правилами внутреннего распорядка он по-прежнему получал ежеквартальные проценты с той прибыли, которую обеспечил компании в бытность партнером. Поэтому в финансовом плане предложение Крониша было просто пощечиной. Однако Тим так радовался возможности снова окунуться в знакомый мир и так много вложил в «Тройер», что согласился не раздумывая. И разрыдался, едва положив трубку. Какие отзывчивые люди! Как они умеют прощать!

Прошло несколько месяцев, прежде чем он открыто признался себе, что не собирается сидеть в адвокатах. Рано или поздно он сделает свой ход, и компании ничего не останется, кроме как восстановить его в партнерском статусе.

Первым делом после возвращения в «Тройер» Тим пригласил Фрэнка Нововяна на ужин. Хотел отблагодарить за тот далекий зимний день, когда охранник отдал ему свою шапку.

Фрэнк сидел на табурете за стойкой неподвижный, словно лягушка в пруду. При виде Тима он оторвался от мониторов.

— Мистер Фарнсуорт! Как вы, сэр?

Ровный бесстрастный тон, никаких улыбок. Выдержка — похвальное качество для ответственного за безопасность в здании.

— Фрэнк, мы хотели пригласить тебя с женой к нам на ужин.

Охранник опешил, не ожидая такого поворота.

— Извини, не знаю, как зовут твою жену, — продолжал Тим.

— Линда.

— Мы с Джейн предполагали в эту субботу, если у вас с Линдой нет других планов на выходные.

Фрэнк поскреб под лопаткой, туго натянув тужурку на плече. Он еще больше раздался за то время, что Тим отсутствовал. Как только тужурка не лопается по шву?

— Да, мистер Фарнсуорт, вроде никаких планов. А что за повод?

— Можешь звать меня Тим, Фрэнк. Я ведь больше не партнер.

— Нет уж, мистер Фарнсуорт, пока вы работаете в «Тройер и Барр», я буду называть вас на «вы» независимо от статуса. Этого правила здесь, конечно, мало кто придерживается, ну да и бог с ними.