— Алло? — произнес он, едва шевеля губами и сам не узнавая свой голос.

— Что такое ты мне положил на стол, Тим?

— Это кто? Ты, Майк?

— Ходатайство об упрощенной процедуре. Ты написал?

— Ты его посмотрел? Я оставил у тебя на столе.

— Кто его сочинил?

— Я.

— Зачем?

— Затем. Ты его прочитал?

— На кой?

— То есть как, на кой?

— На кой черт Киблеру упрощенка? Кто в здравом уме…

— Стратегический ход.

— Какой еще ход?

— Я слежу за делом, Майк. Я изучил его вдоль и поперек. Мы оба знаем, что рано или поздно понадобится.

— Что-что мы знаем?

— Рано или поздно тебе понадобится составить ходатайство об упрощенной процедуре, а кто его составит лучше меня?

— Во-первых… — начал Крониш, откашливаясь. — Во-первых, ты льстишь себе, считая, что изучил Киблера вдоль и поперек. Киблер — это, в основе своей, споры о достоверности, и ни один судья не разрешит упрощенную процедуру по спорам о достоверности. Во-вторых, если ты так хорошо знаешь Киблера, тебе известно и заявление Эллисона, а если оно тебе известно, то ты в курсе: никаких ходатайств об упрощенке. В-третьих, во Втором округе в прошлом году слушалось дело Хорвата, а это — если заменить швейцарцев на Израиль, — тот же Киблер, и Второй округ решил, что нет, в подобных делах — никакой упрощенки.

— Я забыл про Эллисона, — признался Тим.

— А Хорват?

Про дело Хорвата он впервые слышал. Наверное, процесс пришелся как раз на то время, когда он выпал из обоймы.

— И про Хорвата забыл.

— Подставь туда израильтян, и получишь Киблера в чистом виде, то есть теперь на такие дела появился прецедент, по которому упрощенку не дают. Какая тут может быть стратегия?

— Я думал, они разные.

— И в-четвертых, ты в моей команде не состоишь, Тим. Вроде как да, а на самом деле нет. Тебе ясно?

— Майк…

— Ты меня слышишь, Тим?

— Мне теперь до конца жизни ходить в штатных юристах, если я останусь в «Тройер»? Или все же есть какой-то способ отвоевать себе прежнюю должность? Я хочу на прежнее место, Майк. Я уже здоров. У меня имеется опыт, имеется клиентура. Мне всего-то нужно знать, есть ли надежда.

Молчание в трубке было пыткой.

— Говоришь, что знаешь дело Киблера?

— Вдоль и поперек, Майк.

— Черта с два, как показывает ходатайство. Так что давай все останутся на своих местах, ага?

Он долго сидел за хлипким зеленым столиком в Брайант-парке. Обидно не было. Чем больше он думал о случившемся, тем легче становилось на душе. Он вспомнил старого бодхисатву, к которому обращался много лет назад, — тот советовал не сосредоточиваться чрезмерно на входящей информации. Целое утро угроблено на ожидание отклика от Майка Крониша насчет прошения, изначально бывшего искусством ради искусства, чья чистота теперь опорочена. Наполненное беспокойством утро, укравшее прямо из-под носа радость текущего дня. Беспокойство заставило его выпасть из жизни, и это именно сейчас, когда он пытается не забыть — по мере того, как выветривается из памяти комната с больничной кроватью и возрождаются прежние стремления и заботы, — как из нее не выпадать. Подсунув ходатайство Кронишу и прилипнув к «блэкберри» в ожидании высочайшего благословения, он загнал себя в ступор, в киберсостояние, где жизнь — от которой он так долго был отрезан во время болезни — снова проходила мимо, отвергнутая ради призрачной награды в виде телефонного звонка или письма, что принесут лишь разочарование. Нужно взять себя в руки — иначе вновь увязнешь в этой трясине. Завтра возвращается Джейн. Он ей нужен. Как бы он заботился о ней, назначь его Крониш партнером вот прямо сейчас? Он бы только и делал, что проверял «блэкберри» по пятьсот раз на дню. И что это за жизнь?

Размышляя так, он словно очнулся. Поднялся ветер, и обмороженные нервы загудели, будто замерзшие колокола. Чахлое солнце чертило тени и тут же их стирало. «Господи, — подумал Тим, — уже, оказывается, половина второго».

Он встал и зашагал к тротуару, снова хрустя опавшими листьями, но теперь, прозрев, увидел свою ошибку. Это никакие не листья, а мертвые пчелы. Тим попробовал переступать через них, но они усеивали всю дорожку тонким слоем. Поредели только ближе к улице. Он изумленно обернулся, окидывая взглядом сотни, тысячи хрупких полосатых телец. Даже здесь, в городе, где абсурдные картины встречаются на каждом шагу, эта тянула на первое место.

Вскоре после возвращения в «Тройер» и ужина с Фрэнком Тим навестил Хоббса в тюрьме. Из всех дел, которые болезнь потребовала отложить на потом, именно это — самое безотлагательное — ему меньше всего хотелось выполнять. Встреча прошла из рук вон плохо.

Заключенный, лишившийся костюма с галстуком и резко постаревший, говорить не пожелал. Он молча сидел за перегородкой из армированного стекла в оранжевом комбинезоне с короткими рукавами, обнажившими волосатые руки. Тим впервые увидел заметные седые завитки, долгие годы скрывавшиеся под пиджаками, и у него сжалось сердце от этого микроскопического разоблачения. Голова Хоббса тоже выглядела по-другому: краска с волос смылась, оставив тусклые пегие венчики, похожие на комки одуванчикового пуха. С королевским презрением заключенный взял переговорную трубку, поднес к уху и уставился на Тима стеклянными глазами, подавшись вперед и не произнося ни слова. Тим заговорил сам, теряясь в догадках: чем продиктовано поведение собеседника? Злость на него лично заставила Хоббса утратить дар речи или бывший подзащитный попросту настолько оглушен случившимся, что ему сейчас не до светских бесед? Однако альтернативы не осталось — только идти напролом, тем самым тоже отбывая часть наказания.

Он признался, что рака у Джейн нет и не было. Что враньем он прикрывал собственное недомогание. Что заболел перед самым судом, и, повинуясь гордыне, попытался скрыть свою слабость. Скрывать приходилось даже в мелочах, иначе ему настал бы конец. И хотя недуг одолевал его уже не первый раз, он перепугался до смерти — боялся подвести Хоббса в ответственный момент, да, и это тоже, но больше всего боялся упустить карьеру. В первую очередь дрожал за собственную шкуру, потом за Хоббса — ему важно было признаться в этом сейчас.

— У меня был выбор, — сказал Тим. Хоббс сверлил молчаливым непроницаемым взглядом две аккуратные дыры в стекле, которые уже должны были задымиться. — Я мог с самого начала отказаться от дела и положить все силы на то, чтобы приобщить Майка Крониша. Добились бы мы в таком случае оправдания? Неизвестно. Добился бы я оправдания для вас, если бы не болезнь? Какое-то время я не сомневался в ответе. Но на самом деле нет, я не знаю. Я отучился от категоричных заявлений.

Прежде Тим считал Хоббса невиновным в преступлении, однако человек по ту сторону стекла, застывший восковой статуей с ледяными глазами, этот человек легко мог кого-нибудь зарезать.

— Он был у вас в руках, — раздался в трубке голос Хоббса.

— Что?

— Он был у вас, — монотонно повторил Хоббс.

— Кто был?

— Тот, кто убил Эвелин. Он был у вас.

— Вы имеете в виду человека с ножом?

— Он был у вас.

— Можем ли мы утверждать наверняка, что именно он ее убил?

— Он был у вас, а вы его упустили. Он стоял прямо перед вами, и вы его упустили.

— Хоббс, я не знал тогда…

— Единственный, кто мог бы меня оправдать. Вы дали ему уйти.

— По-моему, вы слишком большие надежды возлагаете на…

— Вы должны были его схватить, — повысив голос, перебил Хоббс. — Почему вы не схватили этого ублюдка? Он единственный знает, кто ее убил. Он сам ее убил! А вы дали ему улизнуть! Почему вы его не схватили?

Хоббса не интересовали признания и покаяния Тима. Он винил своего адвоката лишь в одном — и эта навязчивая идея распирала его изнутри, словно он вынашивал ее долгие годы. Тим слышал его теперь и без трубки, через стекло.

— Отвечайте!

— Мне кажется, вы преувеличиваете роль этого человека. Пока не доказано, что именно он ее убил.