Заглядывая в самые темные стороны человеческой психики, на ее «дно», порой пускай невольно, но соглашаясь отчасти с ломброзианской теорией о врожденной тяге к преступлению, Дорошевич прежде всего предпочитает указывать на социальные корни преступности. В определенной степени и людоедство было порождено свирепыми «хановскими порядками». Несколькими годами позже, в судебных очерках, вступаясь за сломанные человеческие судьбы, он с особым упорством будет доискиваться социальных мотивов совершенного преступления. И как-то признается: «Я люблю разбирать судебные процессы с бытовой стороны и считаю такое занятие для общества полезным. Разобрать дело с общественной и бытовой стороны — это чаще всего снять с обвиняемого часть его вины и возложить ее на быт, на общество. Это справедливость»[590].
На Сахалине он постоянно находит подтверждение этой своей позиции. Кучер Гребенюк задушил своего барина за дикие издевательства. И в словах, и в лице его, «когда он говорит о своей жертве», Дорошевич видит «столько злобы, столько ненависти к этому мертвецу — словно не 12 лет прошло с тех пор, а все это происходило вчера». Что же нужно было, чтобы довести «этого тихого, смирного человека до такого озлобления»?[591] О таких людях, как Гребенюк, говорит в «Записках из Мертвого дома» Достоевский: «Существует, например, и даже очень часто, такой тип убийцы: живет этот человек тихо и смирно. Доля горькая — терпит. Положим, он мужик, дворовый человек, мещанин, солдат. Вдруг что-нибудь у него сорвалось; он не выдержал и пырнул ножом своего врага и притеснителя <…> И случается это все даже с самыми смирными и неприметными дотоле людьми»[592]. Другая история, рассказанная Дорошевичем, — крестьянина Новгородской губернии Семена Глухаренкова, из-за болезни утратившего речь и, как «бродяга Немой», сосланного на Сахалин, — отчасти перекликается с «Рассказом Егора» из чеховского «Острова Сахалина». Нормальные, трудолюбивые люди оказываются нередко на каторге по причине равнодушия властей, которому они не в силах противостоять из-за своей темноты. Из их рассказов выясняется, что они абсолютно не понимали, что происходило на судебном процессе, кто их обвинял и кто защищал. Очерку «Преступники и суд» Дорошевич предпослал красноречивейший эпиграф-цитату «из отчета об одном процессе в Елисаветграде»: «У обвиняемых не оказалось копий обвинительного акта: копии эти они извели на „цигарки“»[593]. В написанном спустя три года очерке, посвященном защите суда присяжных, он назовет Сахалин «страшной кучей, где случайные, невольные виновники несчастий свалены в одну груду со злодеями и извергами.
Ведь довольно сказать, что чуть не половина каторги состоит из мужиков, пришедших сюда за „убийство во время драки“. Все это одна и та же история. В праздник напились, подрались и нечаянно ударили так, что человек Богу душу отдал. Большинство не помнит даже, как и случилось. Среди них очень много добрых, хороших мужиков. Таких даже большинство, почти все они таковы». Многие из «этой массы только по несчастью каторжного народа» (IX, 35–36) осуждены на сравнительно небольшие сроки, но «среди невыносимых условий люди бегут от ужаса, и из краткосрочных каторжан превращаются в бессрочных. Такова история всех почти долгосрочных сахалинских каторжан. Безногие, безрукие, калеки — это живая новейшая история каторги. История тяжелых непосильных работ и наказаний»[594].
Каторга не только калечит физически, она развращает душу, убивает в человеке человеческое. В «атмосфере тюрьмы» «нарождаются преступления и задыхается все, что попадает в нее мало-мальски честного и хорошего». Подтверждением тому история кавказца Балад Адаша, гордого, с развитым чувством собственного достоинства, требовавшего, чтобы все «было по закону». Но его унизил, сломал жестокими публичными побоями самодур-смотритель, и теперь «нет гадости, гнусности, на которую не был бы способен этот „потерявший невинность“ человек»[595]. Очевидна здесь связь с выводом Достоевского: «Весь этот народ <…> если и не был прежде развращен, то в каторге развращался»[596]. Расчеловечивание — вот что увидела русская литература на каторге глазами Достоевского, Сергея Максимова, Чехова. Опыт Дорошевича подтверждал их наблюдения. «Страшны не кандалы. Страшно это превращение человека в шулера, в доносчика, в делателя фальшивых ассигнаций… И какие характеры гибли!»[597] Эти слова из его очерка «Интеллигентные люди на каторге» снова заставляют вспомнить Достоевского: «И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром»[598].
Тем неожиданнее было найти на «проклятом острове», притом среди «отчаянных головорезов», людей, для которых справедливость оказалась самым важным в жизни. Бывший одессит Шапошников, участник «шайки грабителей под предводительством знаменитого Чумака», на каторге преобразился. Он «буквально отрекся от себя и <…> превратился в самоотверженного, бескорыстного защитника всех страждущих и угнетенных, сделался „адвокатом за каторгу“»[599]. Но если Шапошников все-таки ходит на работы, то другой борец за справедливость, Шкандыба, отказался вообще считаться с каторжными распорядками, за что много лет его подвергали жесточайшим телесным наказаниям и держали прикованным к стене. И все-таки начальство уступило упорству каторжанина и чтобы как-то оправдать его статус «неработающего» перевело на положение богадельщика. Но такие, способные на протест типы из простого народа, замечает Дорошевич, «очень редки. Так же редки, как хорошие люди на свете»[600].
Может ли стать религия духовной опорой человека на Сахалине? Увы — традиционные религиозные ценности терпят крах в мире насилия и разврата. Каторга считает проявление религиозного чувства «слабостью». И если религиозность и могла проявиться здесь, то только «в виде протеста», «ярко, страстно, горячо, фанатически», как в секте «православно верующих христиан». Характерно, что секта эта явление «чисто сахалинского происхождения». Пускай и совсем небольшая, но часть исстрадавшихся, изверившихся каторжан пришла к «своей вере», к «своему Христу». Как бы ни относиться к сектантству, нельзя не видеть в этом сахалинском «братстве» стремление сохранить душу живу, искру Божию в мире плетей, розог, непосильного труда, невероятных унижений человека. Эта нота звучит, когда Дорошевич передает свою беседу с главой сахалинских «православно верующих христиан» Тихоном Белоножкиным, пожелавшим журналисту: «Масла вы в лампадку набрали много. Зажгите ее, чтобы свет был людям. А то зачем и масло?»[601] Воплощением стоического и одновременно долготерпеливого типа русского человека, способного вытерпеть любые страдания и сохранить такие качества как доброта, благожелательность, трудолюбие, предстает «дедушка русской каторги» Матвей Васильевич Соколов, отбывший 50 лет «чистой каторги» и получивший за это время 10 ударов кнута, тысячи ударов плетьми и палками и бессчетное число розог.
Блуждая по кругам «каторжного ада», Дорошевич, естественно, проявил особое внимание к уголовным знаменитостям того времени, таким, как убийцы Полуляхов и Викторов, бандит Пазульский, легендарная воровка Софья Блювпггейн (Сонька Золотая Ручка), баронесса Геймбрук, бывший офицер Карл Ландсберг. Посвященные им очерки дали повод для утверждений, что, дескать, Дорошевич поехал на Сахалин за «зарисовкой сенсационных уголовных случаев, таинственных „героев“ нашумевших процессов, авантюрных историй…»[602], что его «главным образом интересовали герои шумных сенсационных процессов». Соответственно в его книге «много места уделено описаниям похождений известной в свое время аферистки Соньки Золотой Ручки, подробно рассказывается о преступлениях высокопоставленных в прошлом лиц — баронессы-поджигательницы и гвардейского офицера-убийцы, с которыми встретился автор на Сахалине»[603]. В полном соответствии с принятым в советском литературоведении отношением к подобной «буржуазной тематике» то обстоятельство, что Чехов «до нескольких строк» сжал биографию «известной авантюристки Соньки Золотой Ручки», даже не назвал в книге фамилии «каторжной модистки» О. В. Геймбрук, попавшей в каторгу за поджог, обозначил «лишь одной первой буквой фамилию „светского убийцы“ — офицера К. Х. Ландсберга», «не включил <…> сведений и о некоторых других шумных уголовных делах, о которых он узнал на Сахалине», преподносится, по контрасту с книгой Дорошевича, как свидетельство того, что внимание великого писателя «было направлено не на исключительное, а на обычное, характерное»[604]. В общем, «Чехова не увлекла, не соблазнила занимательность биографий и сенсационность проступков отдельных каторжан (Сонька Золотая Ручка и др.), как это случилось с журналистом В. М. Дорошевичем»[605].
