Великолепие храмов и памятников, красота легенд и преданий не могли затмить бросающейся в глаза жуткой народной нищеты. Поэтому Иерусалим для него «это город-нищий, ведущий свое призрачное, день за днем, существование на счет милостыни всего мира», «это груды несметных богатств среди гор лохмотьев, развалин и грязи», «это роскошные чертоги храмов, облепленные со всех сторон лачугами, жалкими, несчастными, зловонными, грязными, ужасающими, похожими скорее на логовища зверей…» Наконец, «это 40 000 нищих, живущих милостыней во имя Христа, Иеговы и Аллаха»^[521]. Настоящий ужас среди иерусалимских нищих вызывают прокаженные, они специально «откидывают лохмотья, чтобы показать свои язвы». Наверное, еще и поэтому «восточная нищета — это самая нищая нищета всего мира»^[522]. И все тот же повсеместный «бакшиш, который для восточного человека заменил все чувства, все побуждения, все душевные движения» и без которого мулла и дервиши отказываются «пустить гяура в неурочное время в священное место», Дом Тайной Вечери, вызывает «такое грустное, такое тяжелое, такое скорбное чувство»^[523]. В написанном позже очерке «Сионизм» он попытается объяснить «изумительную бедность жителей Палестины, невероятную нищету, не имеющую ничего себе равного в мире», бесплодностью «непосильного труда» на «бесконечной каменистой пустыне», прерываемой редкими «клочками зелени» — долиной Иудеи и долиной Иордана. Он не верит в результативность труда еврейских колонистов, существующих «иждивением Ротшильда», покупающего «у них виноград не по рыночным, а по благотворительным ценам». Уже давно известно: Дорошевич ошибся, израильтяне победили именно благодаря своей вере в преображающую силу труда, ставшего их религией. Сбылся сон вечного странника Агасфера: родная земля действительно предстала «вся в цветах, вся в величии, в блеске»^[524].

Несмотря на печальные социальные приметы, общее настроение палестинских очерков Дорошевича — это волнующее, возвышающее и облагораживающее душу ощущение прикосновения к глубинам человеческой истории, к величайшим духовным святыням, «привлекающим к себе сердца и мысли всего мира»^[525].

В одном из фельетонных обозрений Дорошевич назвал Одессу «очень откровенным городом, который не хочет скрывать своих пороков», — «прямо при въезде с вокзала налево здание суда, направо — тюрьма». С вокзала в тюрьму несколько раз в год двигались, гремя кандалами, угрюмые процессии приговоренных к каторжным работам на Сахалине. Одесса была для них перевалочным пунктом. Здесь их сажали на пароход и далеким кружным путем через Средиземное море, Индийский и Тихий океаны везли на «каторжный остров». Одесса привыкла к процессиям каторжан и не обращала на них внимания. Это был «мир отверженных», и интересоваться им не полагалось. В местных газетах, широко рекламировавших приезд очередной оперной дивы, нельзя найти информацию о каторжанах.

Конечно, он не мог пройти мимо этой «запретной» стороны жизни города, от которой веяло человеческим страданием. В том же обозрении рассказано о посещении готовившегося к отходу на Сахалин парохода: «В трюме — тишина. Слышен только лязг кандалов — и плеск воды <…> Внизу могильная тишина мира отверженных, мира наказанного преступления, угрызений совести, тоски, гнетущих воспоминаний, бессильной злобы, ужасных кошмаров, снов, от которых просыпаются или в холодном поту, или с мучительно сжатым тоскою по родине сердцем <…> Тяжелое впечатление на пароходе „Ярославль“! Огромная плавучая тюрьма, которая ежегодно доставляет на Сахалин 1600 каторжников, — это в миниатюре целый мир»^[526].

Спустя год он обронил:

«Как живут на Сахалине?

Это почти так же интересно, как и то:

Как живут на том свете?»^[527]

Этот вопрос был задан в 1895 году, через три месяца после того, как отдельным изданием вышла книга Чехова «Остров Сахалин», печатавшаяся с продолжением в журнале «Русская мысль». Не подтолкнули ли очерки Чехова интерес Дорошевича к сахалинской теме? Этот вопрос вполне правомерен, если иметь в виду еще и то обстоятельство, что поездка писателя в 1890 году на Сахалин привлекла общественное внимание к «проклятому острову». О Сахалине заговорили и в официальных кругах, явно встревоженных нарисованной писателем безотрадной картиной тамошних порядков. Пошли одна за другой ревизии, об острове стали чаще упоминать в газетах. Все это, безусловно, соединялось у Дорошевича с собственными наблюдениями над отправкой каторжан из Одессы. Семь лет назад, когда еще только носились слухи о предстоящем путешествии Чехова, с которым он был хорошо знаком с середины 80-х годов (оба сотрудничали в «Будильнике»), Дорошевич в свойственной ему фельетонной манере намекнул, что «это первый из русских писателей, который едет в Сибирь и обратно»^[528].

И вот спустя семь лет у него самого созревает идея путешествия на Сахалин. Но, естественно, не через Сибирь, а из Одессы, на «каторжном» пароходе. 1 января 1897 года на первой полосе «Одесского листка» появилось объявление:

Конечно, в этом объявлении нашли отражение и коммерческие интересы издателя «Одесского листка» Навроцкого. Этой же цели отчасти служил и устроенный им в честь «талантливейшего сотрудника» прощальный ужин в ресторане Корона — с тостами и военной музыкой. Как тут не вспомнить скромные проводы Чехова в Москве… Но не будем ханжами. Почему, в самом деле, и не быть прощальному ужину с друзьями и коллегами перед столь долгим и необычным путешествием? Главное все-таки в другом — в определении истинных целей сахалинской поездки Дорошевича.

С Чеховым в этом плане все более или менее ясно: есть его письма, есть воспоминания людей из его окружения. Стало традицией, определяя цели чеховской поездки, цитировать известное письмо к А. С. Суворину о том, что «мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждений, варварски: мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно»^[529].