Насколько справедлива эта характеристика мачехи и ее отношений с отцом? Конечно же, здесь присутствует и ревность дочери (недаром сказано, что «и отцовские чувства умерли в нем»), и знание того драматического, что случилось позже в жизни Дорошевича и его третьей жены… И все-таки она признает: он любил Ольгу. Какая это была любовь? Надо полагать, что Наталье Власьевне, в ту пору девочке, жившей в Крыму, вдалеке от отца и его новой жены, затруднительно было судить об этом вполне. Как и о том, что за человек была Ольга Миткевич и какая она была актриса. Может, и было в ней что-то от авантюристки, охотившейся на богатых и знаменитых. И все-таки Дорошевич прожил с ней пятнадцать лет, правда, три последних года — в разлуке, о причинах которой речь впереди. Он заботился об актерской судьбе своей Лели. Не желая, чтобы она оставалась на фарсовых ролях у Сабурова, в письме от 8 марта 1907 года он просит И. О. Правдина разузнать, насколько можно верить антрепренеру, обещавшему Ольге участие в «нормальных» комедиях^[1094]. Впоследствии Ольга Николаевна играла в театрах Незлобина и Корша, в Малом театре. Она снималась в кино (у немецкого режиссера Георга Якоби в фильме «Глаза баядерки» по роману А. Клермана «Потерянное ожерелье», 1913 г.). Амфитеатров называет ее «известной артисткой»^[1095]. Критика была достаточно благосклонна к ней^[1096]. В определенной степени положительность некоторых откликов могла зависеть не только от симпатий рецензентов к таланту актрисы, но и, вероятно, от личных контактов с ее мужем. Сотрудничавший в «Русском слове» как театральный рецензент В. А. Нелидов рассказывает, что когда в печати появлялись нелестные отзывы, Ольга «за такие случаи, хотя и тщетно, запаливала бедному Дорошевичу скандалы». Однажды получилось так, что Дорошевич писал в номер о спектакле в Художественном театре, где играла жена Нелидова Гзовская, а Нелидов — о спектакле в театре Незлобина с участием Миткевич. Каждый написал искренне, без всяких «задних соображений». Перед отдачей текстов в набор обменялись ими. «Имеете что сказать?» — говорит Дорошевич. «Нет, а вы?» — «И я нет». Так статьи и пошли. Рецензентские жены были, как гласит жаргон, «обложены в печати»^[1097].

Был ли счастлив Дорошевич с Ольгой Миткевич? Она создала дом, в котором, как вспоминал Амфитеатров, «всемогущий диктатор „Русского слова“, богатый, знаменитый, влиятельный, жил в роскошной обстановке среди ценных картин (до Веласкеса включительно) и статуй, имел редкую красавицу-жену <…> принимал на своих журфиксах „весь Петербург“ — широко, открыто, хлебосольно. И все-таки старые друзья, давно знавшие и любившие Власа, выносили из визитов к нему неизбежное впечатление:

— Это великолепная квартира, но не „дом“. Полная чаша, но не „семья“»^[1098].

Наверное, что-то очень существенное угадал в натуре Ольги Миткевич Бальмонт, посвятивший ей стихотворение «Морская душа»:

Новый 1908 год Дорошевич встретил, как обычно, в Париже, весной перебрался в Брюссель, а в начале лета через Турцию и Болгарию вернулся в Россию. Прошло три года со времени объявления манифеста. Можно было подводить «предварительные итоги». Россия, пишет он в фельетоне «17 октября»^[1100], представляла собой «старый дом», в котором «плохо было жить». «Но обжились и жили кое-как». И вот решили перестроить старый дом. Все разломали, разобрали, но «еще сильнее пошел отовсюду запах плесени. Жить, дышать стало тяжелее». «Плохо в тебе жить, трудно в тебе жить, моя Родина, мой Отчий Дом», — с неожиданным пафосом признается фельетонист. Думалось, что 17 октября станет почти тем же, чем было для страны 19 февраля 1861 года, день отмены крепостного права. А что же теперь? Октябристы — именинники, и ничего не остается, как принести свои поздравления А. И. Гучкову. Больше поздравлять некого.

Очевидно: капитал в России рвется к власти. Но думает ли он о стране, о ее сегодняшнем дне и будущем? Все чаще приходится задавать себе вопрос, с чем же имеешь дело — с «политической партией или промышленным предприятием для получения концессий на естественные богатства и продажу их за границу»^[1101]. Все перепуталось на российском политическом небосклоне. В фельетоне-комедии «Свадьба Бальзаминова, или Праздничный сон до обеда»^[1102] Милюков хвастается перед маменькой-Россией, одетой «в темное» «пожилой, почтенной особой», что сделал «предложение руки» вдове, «Родзянкиной дочери, октябристке». Но тут же выясняется, что и у других «детей России», депутатов Государственной Думы «правого» Балашова и «центриста» Крупенского, тоже свои виды на вдову А. И. Гучкова и «Родзянкину дочь». Сама невеста, именующая себя «скверной октябристкой», оказалась на поверку отнюдь не преданной конституционным идеалам. Потому и лопнули и надежды Милюкова-Бальзаминова, и расчет маменьки-России с «процентами на проценты» реализовать семь лет лежащий у нее в «ридикюле» документ. Не выгорело с барышом и у рассчитывавшего на тот же документ ловкого адвоката, думца-депутата Псоя Стахича Шубинского, которому «октябристка» приходится родней. Зато самый отчаянный сынок маменьки-России Марков 2-й, откровенный черносотенец, считающий себя похожим на Петра Великого, готов вместе с председателем фракции правых Хвостовым немедленно приступить к разгону Думы.

Островский еще раз подтвердил свое бессмертие.

Ну а что же народ, что же его «представители», пославшие своих депутатов в Думу? Кто они? В сатирическом рассказе «Депутат 3-й Думы» это купец Требухин, дающий наказ октябристу Огурцову привезти из Петербурга двух сигов ко дню своего рождения, а заодно и четыре дюжины порнографических снимков, купец Безменов, требующий от своего депутата новый граммофон, предводитель дворянства, заказавший «крайне правому» депутату Ошметкину бандаж «для своей грыжи», а «горному эсдеку» Кинжалидзе избиратель дал наказ купить «хорошую козу»^[1103]. И смешно, и грустно…

И в который раз он бьется над проклятым вопросом: ну почему у нас все выходит «не как у людей»? Ведь каким замечательным, много понимавшим и искренне хотевшим добра России государственным деятелем был Петр Аркадьевич Столыпин, а и у него не заладилось. Разве можно сомневаться в том, что Столыпин «был конституционалистом, искренним и убежденным, гораздо более сильным, чем думали в Петербурге»? «Но он вводил конституцию антиконституционными способами». В фельетоне, посвященном убитому премьеру, Дорошевич не делает никаких скидок: