В скорейшем преодолении «проклятия Сахалина», того деструктивного «сахалинского элемента», который живет в разных сферах российской жизни, он видит возможность обустройства обновленной, цивилизованной России. И вместе с тем с грустной иронией приходится отмечать, что приметы и обычаи каторжного острова глубоко вошли в российскую жизнь и продолжают разлагать ее. Характерным примечанием снабжен судебный очерк «Харьковское дело»: «Вместо предполагавшегося сегодня фельетона о Сахалине печатается фельетон о банках. Читатели, надеемся, не заметят особой разницы»^[726].

Сахалинские порядки символизируют суть государственной власти на грани ее распада: «Когда покойный Витте уступал пол-Сахалина (после поражения в войне с Японией. — С.Б.) и все вздыхали:

Ах, Сахалин!

Я утешал:

Но у нас остается Петербург.

С переменой фамилии ничто не переменилось.

Раз у нас есть Петербург, мы еще не можем жаловаться, что у нас нет Сахалина»^[727].

А эта сентенция обронена при характеристике политических деятелей, засевших в Государственном Совете и Думе: «Сахалинские смотрители не годились бы ни в октябристы, ни в националисты. Слишком порядочны…»

И вообще: «Сравнить теперешнюю Россию с Сахалином было бы обидой.

Для Сахалина»^[728].

Каторга была ликвидирована в 1906 году, но это не помешало ему спустя три года, в период «наведения порядка» после первой революции, заявить, что «вся Россия превратилась в какой-то один сплошной Сахалин»^[729]. «Сахалинизация» жизни усиливалась, а это означало грядущую гибель государства, а вместе с ним — миллионов людей. «Сахалин» Дорошевича с высоты времени воспринимается как книга-предупреждение о близившейся государственной катастрофе. Предупреждение неуслышанное. Рецензент одного из современных переизданий «Сахалина» заметил, что Дорошевич умер, «не успев, к счастью, осуществить, уже в качестве заключенного, вторую в своей жизни дальнюю поездку», а потому «так и не узнал, что остров Сахалин — это прообраз гигантского „архипелага“»^[730]. Да, чаша сия миновала… Но черты этого «прообраза» так или иначе запечатлела его «сахалинская» публицистика. «Проклятие Сахалина» вырвалось за пределы острова и затопило Россию сотнями лагерей и тюрем, миллионами человеческих жертв, о чем рассказали книги Варлама Шаламова, Евгении Гинзбург, Александра Солженицына.

Весной 1899 года стало ясно, что пятилетнее сотрудничество в «Одесском листке» близится к естественному завершению. Была исчерпана одесская тематика. Поездка на Сахалин, очерки о каторге вывели публицистику Дорошевича на новый уровень, требовавший и новых тем и более широкой аудитории. Осторожность Навроцкого, напуганного цензурными гонениями, сдерживала полет его пера. Вполне возможно, что не только это обстоятельство привело к тому, что издатель свел на нет публикацию сахалинских очерков. Есть основания предполагать, что Дорошевич и сам попридержал сахалинский материал в расчете на его использование в другом издании.

Дело в том, что в апреле старый друг Александр Амфитеатров, кстати время от времени печатавшийся в «Одесском листке», вел с ним переговоры об участии в новой петербургской газете «Россия». Со времен фальц-фейновской коммуны, когда оба они сотрудничали в мелкой московской прессе, Амфитеатров, закончивший тогда же юридический факультет Московского университета, успел попробовать себя и на оперной сцене, но вскоре убедился, что это не его стезя, и вернулся в журналистику, правда уже в Тифлисе. Здесь в газете Н. Я. Николадзе «Новое обозрение» он сделал себе имя как чрезвычайно способный и разносторонний, достаточно широко образованный литератор с острым пером. Впоследствии он вспоминал об этой своей «молодой поре»: «Как весело жилось, как задорно и смело писалось! Как интересовало то, о чем пишешь! Шпигуешь, бывало, какого-нибудь Матинова или Измайлова, тифлисских городских деятелей того старого доброго времени, — волнуешься, весь горишь…»^[731] Право, в этом «шпиговании» «городских деятелей», в «турецкой перестрелке», которую приходилось вести с конкурентами из других местных изданий, есть нечто сближающее его с Дорошевичем. Только у одного был Тифлис, у другого — Одесса. Оба зарабатывали славу «крутых» газетчиков в провинции. Уже с авторитетом публициста-обличителя Амфитеатров вернулся с Кавказа в Москву, заняв достаточно почетное место среди сотрудников «Русских ведомостей». Тогдашний его либерализм не имел твердой идейной основы, отсюда и «увлечение крайностями, радикальными решениями»^[732], свойственными ему и в 90-е годы и в позднейшее время. Был он человеком не только чрезвычайно контактным, но и весьма самовлюбленным, заряженным на успех нередко любой ценой. Претенциозность натуры молодого Амфитеатрова отметил Чехов, иронически назвав его в письме к Суворину «аристократом», который уже «не может» без того, чтобы не «лопать шампанское»^[733].

Видимо, определенная сдержанность «профессорской газеты» стесняла его бойкое перо, и потому он без колебаний принял предложение Суворина занять освободившееся после смерти Курепина место московского корреспондента «Нового времени». Здесь он проявил себя не только как талантливый фельетонист, успех имели и его очерки, связанные с поездками на Балканы в 1892 и 1894 годах, когда предпринимались немалые усилия по сближению России и Болгарии. И вместе с тем он принял «правила игры», характерные для суворинской газеты. Журналист Иона Кугель, брат театрального критика, вспоминал, что «в первых же письмах из Москвы он стал со смаком „трепать жида“, чем вполне узаконил свое пребывание в нововременском лоне». И тем не менее Кугель преувеличивает, утверждая, что Амфитеатров «стал одним из столпов нововременского патриотизма»^[734]. Будь так, Амфитеатров не оказался бы в кризисной ситуации во второй половине 90-х годов, когда пребывание в «Новом времени» сделалось для него «неудобным». По замечанию, возможно, и не совсем беспристрастного критика Акима Волынского, он понял, «что политика суворинской газеты теперь невыгодна и что для успеха в публике нужно переменить фронт», и потому будучи «человеком бойким, страстным, стремительным, как лихач, не постеснялся прямо отречься от того, что он делал на страницах „Нового времени“»^[735]. Сам же Амфитеатров в автобиографии, частично написанной от третьего лица, так представляет собственную духовную эволюцию: «До 1896 года образ мыслей его приближался к мнениям умеренно-охранительным в убеждениях политических, во взглядах общественного самоуправления и самодеятельности он и тогда принадлежал к прогрессистам. В 1897 году поездка в Польшу сильно поколебала его доверие к охранительству и национализму; с этого времени начинается охлаждение между ним и „Новым временем“, кончившееся, во время мартовских студенческих беспорядков 1899 года, конечным разрывом и основанием „России“. Период этот стоил Амфитеатрову мучительного нравственного перелома <…> Я тогда денно и нощно читал Герцена <…> Дорога моя определилась <…> Буду идти по ней, покуда жив»^[736].

Он отправил Суворину письмо с соответствующими объяснениями. Издатель «Нового времени» 29 марта набросал ответ бывшему сотруднику, но почему-то его не отправил. Только в дневник занес: «Я получил ваше письмо с намеком на „общественные условия“, которые побудили вас выйти из газеты <…> Не проще ли было бы, если бы вы прямо сказали, что условия, вам предложенные, лучше тех, которые вы имеете у меня»^[737]. И тем не менее, человек умный и проницательный, он предсказал в том же дневнике: «„Россия“ Амфитеатрова выйдет 28-го. Я думаю, что успех ее несомненен»^[738].