Страшно было и за себя в том племени газетчиков, однажды названных им «потомками диких скифов», которые, «отличаясь дикостью нравов», «не только издавали газеты, но и нападали среди бела дня на мирных жителей», облагали их «ежегодной данью, которую они называли на своем диком наречии „подписной платой“», и «присылали этим жителям в насмешку ежедневно по листу бумаги, испачканной типографской краской, а потому негодной ни к какому употреблению»^[317]. Фельетонный калейдоскоп Дорошевича и в «Новостях дня», и в «Московском листке» содержит немало реплик, касающихся литературно-газетного быта. Он отмечает пошлость ряда публикаций, посвященных юбилею Лермонтова, способных только «отвратить» читателя от творчества «великого русского поэта»^[318], фиксирует, что «в Москве нет памятника Гоголю, но зато будет памятник загородной певице»^[319], пытается вникнуть в «спор между „генералом от литературы“ г. Скабичевским и литературным подпоручиком г. Ясинским» и приходит к выводу:

«Целиком у Гоголя взято.

В „Женитьбе“ сваха тоже говорит:

„Сам ты подлец, коли ты честный человек!“»^[320]

Влас не стесняется по части раздачи весьма недвусмысленных характеристик. Поймав зоила «Нового времени» Виктора Буренина на очевидном пародийном признании («как встрепенулась моя маститая душа»), он припечатывает: «Так и запишем: ум острый, настроение злобное, перо желчное, душа маститая! Особых примет не имеется»^[321]. Он помнит, что известный поэт С. Я. Надсон «умер от чахотки, осложненной фельетоном г. Буренина»^[322]. Пройдет десять лет, и Буренину будет нанесен особенно сильный удар фельетоном «Старый палач». Но иной раз Влас может быть и просто груб, как в отклике на книгу Мережковского: «В его новой книге есть даже несколько идей. Недурных идей, у которых есть всего один недостаток: они глупы»^[323]. Неясно, какая именно книга Мережковского вызвала это раздражение. «Символы (Песни и поэмы)» еще выйдут в 1892 году, а для первой книги Мережковского «Стихотворения (1883–1887)», появившейся в 1888 году, газетный отзыв в 1891 году выглядит довольно запоздалым. Но в любом случае очевидно, что Дорошевич критически, что соответствовало преобладавшим тогда оценкам в литературной среде, настроен к провозвестнику декадентского искусства. Позже эта позиция получила развитие.

В основном тематика его рубрик не выходит за пределы театра. Идут отклики на пьесу Владимира Александрова «В неравной борьбе», на постановки «Гамлета» с Южиным в главной роли и «Царя Максимилиана и непокорного сына его Адольфа» в бенефис Яблочкиной в Малом театре. Он иронизирует по поводу написанного совместно с Гиляровским водевиля^[324], но тут же находит возможность отказаться от «незаслуженной славы»: «Говорят, что самый скверный водевиль в мире написан гг. Дорошевичем и Гиляровским.

Эти господа пользуются совсем незаслуженной славой самых скверных драматических писателей в мире.

Их пора развенчать. Самый скверный водевиль в мире написан г. Карелиным и называется „Перед камином“.

Уж лучше бы он был „в камине“»^[325].

Впервые Влас высказывает свое отношение к «ученой» театральной критике: «Публика первых представлений. Ох, уж эта публика!

Она вся сплошь состоит из критикашек.

Критикашек по профессии и критикашек-охотников.

Нет обычного зрителя. Есть зритель, находящийся при „исполнении обязанностей“. <…>

Он пришел сюда не только для того, чтобы слушать и смотреть, — но и для того, чтобы выносить приговор <…>

И непременно критикует. Хвалить автора или пьесу — почти моветон.

Ругать — почти noblesse oblige»^[326].

Работавший тогда рядом с Дорошевичем в «Новостях дня» будущий известный театральный критик Александр Кугель надолго запомнил эти обидные и, как ему вероятно показалось, нацеленные и в его адрес высказывания. Выпуская вскоре после смерти Дорошевича сборник его театральных очерков, он писал во вступительной заметке: «Блестящий, остроумный, крайне любезный, с нескрываемым презрением относящийся к педантам и „специалистам“ театральной критики, которые, на его взгляд, существуют лишь затем, чтобы своим ученым видом знатоков и придирками отравлять радость праздника. Он советует „никогда не читать того, что пишут в газетах критикашки“. Разумеется, многие „критикашки“ — малограмотные, тупоумные, а бывает, что и недобросовестные пачкуны и бумагомараки. Но не в этом одном дело, а в том, что самое назначение „критиканства“ — обесценить радостное обладание театром. А это ни к чему. Это вредно, как лекция астронома на фоне ярко ликующего дня, среди изумрудной зелени, под бирюзовым небом, навевающим блаженные мечты»^[327].

Конечно же, Дорошевичу в высшей степени было присуще то, что Кугель удачно охарактеризовал как «радостное обладание театром». Не случайно в очерке о музыкальном критике С. Н. Кругликове он как одно из достоинств этого «Петрония оперного партера» отметит отсутствие беспристрастности, ибо только «евнухи беспристрастно проходят среди красавиц гарема»^[328]. Именно поэтому Дорошевич мог «с обезоруживающим бесстыдством» рассказать «о своей восторженной оде в честь какой-то красавицы-итальянки, выступавшей в опере „Сельская честь“ и не умевшей совершенно петь»^[329]. Да, Влас мог поступить и как своеобразный гурман в искусстве. Но вместе с тем, конечно же, была, складывалась у него своя эстетика. Впрочем, об этом речь впереди. Что же до оценок, то он прекрасно знал, чего стоят и похвалы, и ругань в том же литературно-газетном мире, и в одном из фельетонов установил даже определенную таксу:

«Похвала простая — 5 руб.

Похвала в сравнительной степени — 10 руб.

Похвала в превосходной степени — 15 руб.

Ругань простая — 7 руб.

Ругань с клеветой — 14 руб.

Ругань с клеветой и диффамацией — 21 руб.

Постоянным заказчикам скидка. Принимаются подряды на постоянную ругань, для чего заготовлен большой ассортимент русских и иностранных ругательных слов»^[330].

В «Московском листке» Влас пытается расширить свой творческий диапазон. Проявлением позже получившего разнообразные жанровые воплощения интереса к народному творчеству, к фольклору и библейским сюжетам стала публикация трех легенд («Покойники моря», «Сказание о Пилате и Ироде» и «Агасфер») под общим заголовком «Из народных сказаний»^[331]. Рассказ ямщика, с которым автор «поспешал к Пасхе из Севастополя в Гурзуф», о жертвах Черного моря, евангельская история о царе Иудеи и римском прокураторе, легенда о Вечном Жиде — это начало тех сюжетов, что будут сопровождать Дорошевича всю жизнь: сказки, легенды, предания… Здесь он ищет ответы на «вечные» вопросы жизни и пытается приобщить к этому же поиску читателя. Параллельно с «фольклорными» произведениями он пишет и «чистую» беллетристику. Но здесь его искренность подчас оборачивается расхожей моралью, штампованными образами, стилистическим суесловием, как, к примеру, в «элегии в прозе» «Седые волосы»^[332]. Дело выглядит гораздо лучше, когда такая проза приближена к реальной житейской ситуации, «случаю из жизни», как в «Последней ставке (Из рассказов одного туриста)»^[333].