Когда в 1909 году отмечалось 50-летие литературной деятельности издателя «Нового времени», Дорошевич попытался в фельетоне «Журналист Суворин»^[994] обнажить истоки его драмы. Основная мысль: Суворину не нужно было издавать газету. Останься он только журналистом, литератором, и сам выиграл бы и, конечно, общество. Газета сначала подчинила себе Суворина, «а потом и сожрала, превратив в робкого издателя», любящего все «маленькое». «Маленькая хроника». «Маленький фельетон». «Маленькие письма». Обыгрывая излюбленные суворинские газетные жанры, Дорошевич приходит к образу человека, занявшего позицию, не без кокетства очерченную известным выражением — «мы люди маленькие». Для «маленького человека» главное — во что бы то ни стало «сохранить газету». Но как коварно мстит за себя это желание! В свое время Генрих Гейне услышал от Людвига Берне: «Я был смелым писателем, пока у меня не было фарфорового сервиза. Я писал, как хотел, совсем не думая, что меня попросят уехать через 24 часа. Взял — и уехал! Но вот кто-то <…> подарил мне фарфоровый сервиз. Вы знаете, что значит уложить фарфоровый сервиз? И теперь, когда я пишу, я должен все время думать о фарфоровом сервизе. А что будет с моим фарфоровым сервизом, если придется уезжать в 24 часа?»

Но разве сам Дорошевич не чувствовал себя в роли владельца дорогого сервиза в те периоды, когда «Русскому слову» грозила опасность быть закрытым? Разве не давал он Благову соответствующие советы, направленные на сохранение газеты? Он чувствует шаткость своей позиции, и в фельетоне о Суворине стремится быть искренним до конца: «Сегодня рискнуть, а завтра эта газета может понадобиться на защиту какого-нибудь важного, полезного, честного, хорошего дела.

Завтра именно она может оказаться нужной, необходимой».

А как быть с читателем? Ведь в России нужно считать на каждый экземпляр по десяти читателей.

«Если газета расходится в сотне тысяч, — это уже миллионная аудитория.

Расстаться с нею?

И куда пойдет этот читатель? Наш читатель!»

Известно, что с прекращением в столице тех газет, которые правительство считало «левыми», увеличился невероятно тираж бульварной «Петербургской газеты». Да и материальная сторона дела не так проста. Нелегко одним росчерком пера выкинуть на улицу сотни людей, делающих газету. Обездолить сотни семейств.

И что же в итоге?

«И вот человек хранит-хранит, сохраняет-сохраняет газету, а потом — глядь! — окажется, что получилась такая дрянь, которой и хранить-то не стоило».

Вот мучительная проблема: как сохранить газету, чтобы со временем она не превратилась в ту самую «дрянь»? Хождение по канату, подобно знаменитому Блондену, путешествовавшему таким образом над Ниагарой, опасно. Сам расшибешься, да еще «немца в мешке», которого тащишь за спиною, погубишь. Есть, конечно, прекрасный способ «сохранить себя» — молчать. Но это больше для профессоров из «Русских ведомостей».

«Молчать — с полгоря для профессора», потому что журналистика для него — побочное занятие. Зато есть кафедра, с которой можно сказать то, что нужно.

«У журналиста иной кафедры нет. Для него молчание в газете не полумолчание, а немота».

И вот получается: Суворин в разговоре с министром фон Плеве «лично» считает, что России нужна конституция, а «Новое время» сохраняет себя, полагая, что «достаточно и приказа по полиции». Поэтому печален день итога, юбилей. Всё есть у Суворина. «Но это всё вроде дачи в Феодосии, в которой он никогда не живет. „Новое время“, с которым он ничего не имеет общего, театр — плохой театр». Кто только не приветствует Суворина в знаменательный для него день! В честь этого события закрывает свои заседания Государственная Дума. На юбилейный акт в Дворянское собрание являются министры, сановники, поют соединенные хоры Архангельского и Агренева-Славянского, с прочувствованной речью выступает архиерей Евлогий. Старообрядцы подносят икону. А вечером в Малом театре спектакль, играют третий акт суворинской «Татьяны Репиной» с Савиной в главной роли. Потом живые картины, поставленные Куинджи и Маковским, изображали трудовой день в типографии «Нового времени». Апофеоз: фантастическая группа красивейших юношей поднимает на руках саму Лину Кавальери, у которой в руках пылающий факел. Наконец, ужин в ресторане «Медведь», куверты на 500 человек. Первый тост за государя императора провозглашает думский деятель Н. А. Хомяков. Но не было на этом торжестве имен, любимых образованной Россией, — Шаляпина, Толстого, Горького, Репина, Станиславского, Бунина, Рериха… Список может быть длинен. Убийственна концовка фельетона:

«Только одного нет на пятидесятилетием юбилее литератора.

Литераторов.

Я не преувеличиваю значения гг. литераторов.

Но когда судят, — хочется видеть в зале лица „своих“.

Без этого суд превращается в казнь».

Через три года Суворин умрет от рака горла. И Дорошевич, многолетний добровольный историк русской прессы, промолчит. Потому что верен латинской мудрости — de mortuus nil nisi bene. А говорить плохо о покойном наверняка не хотелось. Очевиден был уход крупнейшей фигуры в русской журналистике, в общественной жизни. Через два года, шутливо провозгласив, что «фельетонисты должны праздновать свои именины на Вербное воскресенье», поскольку «верба это фельетон русского леса», Дорошевич скажет: «Первым, кто объявил у нас весну, был один из самых блестящих русских фельетонистов А. С. Суворин»^[995].

Память же о Чехове не оставляла его долгие годы. Когда в 1909 году многим обязанный Чехову литератор Н. М. Ежов выступит с источавшим недобрую зависть «Опытом характеристики», Дорошевич напишет сестре писателя Марии Павловне о своем намерении разоблачить клеветника: «Именно теперь будет кстати и следует сказать, кто же был единственный во всей русской печати, сказавший про Антона Павловича дурное.

Именно теперь он будет наказан.

Я долго думал над формой, чтоб она была не только достойна преступления г. Ежова пред памятью Антона Павловича, но — главное — памяти Антона Павловича.

Форма есть. Без грубости, без радости, но больно»^[996].

Трудно сказать, по какой причине фельетон не был написан. Но к Чехову он вернется еще не раз: в мемуарных очерках о Н. Л. Пушкареве, издателе журналов «Свет и тени» и «Мирской толк», в которых начинал Антоша Чехонте, о карикатуристах «Будильника», о последнем, «юбилейном», чествовании писателя на премьере «Вишневого сада» в Художественном театре. Статью, посвященную 50-летию со дня рождения Чехова, он непосредственно свяжет с политической ситуацией в стране. Чехов ждал конституцию, «видел ее близость во всем», говорил многим своим знакомым, что «у нас скоро будет конституция». И хотя «не стоит эта партия такого подарка», Дорошевич, видевший писателя с номером «Освобождения» в руках, не без оснований предполагает, что «душой Антон Павлович Чехов был бы кадетом, тайным кадетом», что, конечно же, было бы «большим преступлением» перед ялтинским градоначальником генералом Думбадзе. 18-го октября 1905 года пошел бы он, «кутаясь в драповое пальто, на набережную взглянуть» на «опьяневших от радости своих хмурых людей». И «был бы выслан из Ялты за тайный кадетизм».

Потому и остается только воскликнуть: «Блаженны Симеоны, не дожившие до Сретенья»^[997].

Между тем до Сретения, если иметь в виду переломные события в жизни страны, оставалось немного. Хотя терпящая поражение в войне с Японией, национально униженная, Россия выглядит погруженной в некий «прогрессивный паралич», он видит, как усиливается общее ощущение, что «так жить нельзя»^[998], что страна уперлась в шлагбаум, который необходимо преодолеть. Вот когда поистине бесценной стала роль прессы. Свободной прессы. Газетное слово нынче в цене, но превращенное в рыночный товар оно теряет свой изначальный смысл — быть защитником народных интересов, нести людям правдивую информацию, давать честный анализ событий. Так уж повелось, отмечает он не без горечи, что «на свете все разделено»: «У кого есть идеи, у того, обыкновенно, нет денег. У кого есть деньги, тому в высокой степени наплевать на все идеи. Если же встретится даже счастливая комбинация денег и идей, то, ей-Богу, положение нашей печати до того незавидно, возможность проводить какие-нибудь идеи до такой степени мала, что трудно себе представить, чтобы человек нашел что-нибудь соблазнительное в газете и рискнул бы деньгами. Если на газету и дают деньги, то для проведения каких-нибудь антиобщественных идей. Дают синдикаты, дают промышленники, чтобы иметь „свою“ газету, служащую их интересам <…> И отсюда получаются соответствующие результаты»^[999]. А еще цензура… В самом деле: что толку в создаваемой им газете европейского образца, если только обмакнешь перо в чернильницу, как тотчас перед тобой вырастает «призрак в виц-мундире» и грозит пальцем: «Сенсацию произвести думаете-с?»^[1000]