Где было напечатано это?
В той же самой газете, в которой три дня тому назад говорилось:
«Это была натура деликатная <…> К успеху своих произведений он был очень чувствителен и при своей искренности и прямоте не мог этого скрывать».
Вся эта грубая ругань с «шестками», с «мелким самолюбием», с «глупым», «курьезным», с «рекламной славой» — вся эта площадная брань на «натуру деликатную» была напечатана в «Новом Времени» <…>
В том же самом «Новом Времени» говорится об «исстрадавшейся душе» покойного писателя:
«С ним умер страдалец писатель, в представлении истинного страдания, физического и морального».
Каково же было «натуре деликатной», да еще с «исстрадавшейся душой» читать и эту ругань, и эти грязные клеветы?
И когда было напечатано все это?
Каких-нибудь три месяца тому назад. Именно тогда, когда Чехов, — всем было известно, — был особенно болен, особенно сильно страдал.<…>
Чья рука, грязная и мерзкая, могла ударить плетью, такой же грязной и мерзкой, по исстрадавшейся душе умирающего писателя?
Кто мог сделать это, кроме «старого палача»? Кроме г. Буренина?
Бессильному, старому, беззубому «палачу», ему только мучить умирающих, кидать грязью в лежащих в предсмертной агонии, отравлять им последние часы.
Та же мерзкая рука, которая бичевала умирающего Надсона, протянулась, чтобы помучить и умирающего Чехова.<…>
— Тут-то я тебя и напугаю. Успех имел? К Тургеневу приравнивают? К Гоголю? А я-то не Белинский? Не Добролюбов? Ну-ка, где у тебя местечко побольнее? Сейчас я тебя.<…>
Талантлив, бездарен, даже умен, не умен — все это было взгляд читателей и критики.
Но есть у писателя истинная гордость:
— Чего добился, добился честно, прямо, только своим талантом. Больше не обязан ничему!
И в это-то больное место направил «старый палач» свой удар.
— Скромен? Вот по этому-то месту я тебя! «Рекламист». <…>
— Больно? В этом и состоит искусство «старого палача».
Какая, поистине, омерзительная картина мучительства над умирающим.
И какое, поистине, христианское восклицание «Нового Времени», когда умер А. П. Чехов: «Одно сознаешь, как мало мы вообще ценим людей при их жизни, и как они разом вырастают перед очами нашей души, когда закроет их гробовая крышка!»
«Русское общество, я уверен, с удовольствием узнало, что благочестивое и великодушное предложение „Нового Времени“ принять похороны А. П. Чехова на свой счет „отклонено“.
Этого не могла бы допустить общественная нравственность».
Неожиданно пришло письмо от Суворина. Издатель «Нового времени» явно волновался: писать Дорошевичу, давнему противнику его газеты, — это было испытанием для самолюбия Алексея Сергеевича. Нет, он не стал опровергать упреки в лицемерии газеты по отношению к Чехову. Тем более что факты, цитаты говорили сами за себя. Другое задело за живое. В те траурные дни особенно много толковали о «странной» близости Суворина с Чеховым. Да и позже к этому возвращались и Мережковский, и Амфитеатров, и Измайлов… А Дорошевич сказал без экивоков:
«Он не любил „Нового времени“, но „старика Суворина“ любил глубоко и сильно». Впрочем, старого журналиста взволновало не только это дорогое для него признание. Несомненно расчувствовавшемуся, ему многое захотелось объяснить… Он оставил себе черновик этого важного для него письма. И только поэтому у нас есть возможность прочитать его.
«Многоуважаемый Влас Михайлович!
Очень Вам благодарен, что Вы сказали, что Чехов любил меня и что я любил Чехова. Я любил его как человека больше, чем как писателя. Он был мне родня по душе, по происхождению.<…> Я считаю себя очень русским человеком, с его добрыми нравами и пороками. Я не бунтовал, но я давал все то, что мог давать, и я горжусь не только как журналист, но и как издатель, потому что я издал множество хороших книг и ни одной пошлой.
Я Вашей статьи, вероятно, не прочел бы — вечером сейчас сказал Беляев, развернул пачку московских газет и прочел место вслух. А я ему сказал: Зачем Дорошевич припевает: „Много грехов на журнальной совести Суворина“? А на Вашей — нет? Ведь Вы даже не бунтовщик, никакой не бунтовщик. И Чехов, и Вы, и я прежде всего юмористы, а юмористы не бунтовщики.
А Чехов был еще художник — это его большое преимущество перед нами. Но и художник не бунтовщик. Чехов мне говорил, что я очень хорошо пишу либерально и совсем плохо пишу, когда пишу консервативно. Но я имею основания думать, что больше написал либерального, чем консервативного, а и когда писал консервативное, так для того, чтобы очищать жизнь для либерального. На мое несчастье, я не дурак и не имею ни малейшего желания, чтобы меня слопали дураки и спасители отечества.
Чехов со мной был чрезвычайно искренен, но он мне никогда не говорил, что без „Нового времени“ я сделал бы больше и что это моя ошибка издавать „Новое время“. Ничуть не ошибка. <…> Я погиб бы без своей газеты, и Некрасов, который тоже меня любил и подбивал на газету настойчиво, хорошо это понимал.
Вы говорите, что Чехов мне обязан с денежной стороны. Это вздор. Я ему обязан и он мне обязан, мы обязаны друг другу, потому что мы были родня по душе. Я давал ему свои знания литературные, особенно по иностранной литературе, свой опыт, иногда советы, а он „молодил“ мою душу, как я выразился. Этого ничем и никогда я не мог бы купить <…> Чехов не осуждал политическую программу „Нового времени“, но сердито спорил со мной об евреях и о Дрейфусе и еще об одном человеке, очень близком к „Новому времени“. Во всяком случае, если „Новое время“ помогло Чехову стать на ноги, то значит хорошо, что „Новое время“ существовало. Когда я умру, авось найдут за мной кое-что еще. Но я серьезно не могу понять, почему, например, „Русское слово“ либеральнее „Нового времени“? Потому что оно его ругает? Я гораздо больше литератор, юморист, чем политик. Это зависит от дарования и воспитания моего.
Ваш коллега Амфитеатров, автобиографию которого я читал сейчас в словаре Венгерова, Вы думаете, не обязан „Новому времени“? Если бы Вы вступили в „Новое время“, когда Вас выслали из Петербурга после статьи в „Петербургской газете“, Вы бы не выросли тотчас же? Вы выросли позже, в „России“. Я думаю, что „Новое время“ явление нужное, полезное и естественное, и так как я его превосходно знаю, мог бы это доказать. Я превосходно знаю его слабые стороны, но исправить этого не мог. Оно имеет печать моей личности, а выше себя не прыгнешь. А если Чехов меня любил, то любил за что-нибудь серьезное, гораздо более серьезное, чем деньги.
Извините за мое маранье, трудно читаемое. Будьте здоровы.
Преданный вам А. Суворин»[992].
Старик не лукавил, он оправдывался. Он, действительно, был трудяга с юных лет. И, конечно, прав в том, что оба они, Суворин и Дорошевич, не были бунтовщиками. И Чехов любил его не за деньги. Это правда. Но что же он так цепляется за «Новое время»? Да, газета дала ему возможность выжить, а потом подняться. Но она же его и замарала и в дни процесса Дрейфуса, и много позже. А «человек, очень близкий к „Новому времени“», — это, конечно, Буренин. Суворин не называет его в своем письме, потому что знает: самое имя это уже клеймо, он помнит «Старого палача» Дорошевича. Да и с Чеховым они разошлись задолго до смерти Антона Павловича.
А цепляется старик Суворин за «Новое время» потому, что не может признать своего поражения как создатель и владелец этой газеты. Что сказал бы он, если бы мог знать о словах Чехова из письма к брату Александру: «„Новое время“ производит отвратительное впечатление <…> Это не газета, а зверинец, это стая голодных, кусающих друг друга за хвосты шакалов, это черт знает что»?[993]Но сам Суворин — это безусловное явление не только в русской журналистике. Книжный издатель, давший России массу полезного чтения, дешевые собрания сочинений русских писателей, в том числе прекрасно изданного десятитомного Пушкина. И одновременно владелец газеты «Новое время», для кого-то и поныне представляющей «парламент мнений», но в истории русской прессы ставшей синонимом воинствующего шовинизма. А ведь был блестящий, смелый журналист 1860–1870-х годов, популярный у читателя той поры фельетонист, выступавший под псевдонимом «Незнакомец», авторитетный театральный критик, наконец человек, водивший близкое знакомство с Некрасовым, Щедриным, Аксаковым, Лесковым, Островским, Тургеневым, Толстым. Куда все подевалось?
