Это не было простой добавкой к и без того солидным жалованью и гонорару. Пятый пункт оговаривал не менее важное — своеобразное шефство знаменитого фельетониста над изданием, сформулированное как «общее наблюденье за редактированьем издаваемой Сытиным газеты „Русское слово“». Причем «в случае каких-либо недоразумений между лицом, редактирующим газету, приглашенным не иначе как с согласия Дорошевича, и Сытиным», «шеф» обязан был «разрешать все споры между ними на правах третейского судьи, решение которого является окончательным». Конечно же, издатель предлагал ему редакторство. Но Влас хотел быть вольной птицей. Корпеть в редакторском кабинете с утра до поздней ночи, править чужие материалы, объясняться с цензурой, да еще, не дай Бог, отбывать арест в случае какой-то судебной кары, постигшей газету, это не его удел. И вместе с тем он, несомненно, хотел влиять на облик газеты, ее направление, ее дух. Собственно, этого ждал от него и Сытин, понимавший необходимость обновления издания. Поэтому особо было оговорено, что Дорошевич «обязан приезжать из Петербурга в Москву немедленно и не позднее как на третий день по требованию редакции „Русского слова“». За эти поездки и за все время пребывания в старой столице «по делам редакции» Сытин должен был платить «по 75 рублей в сутки с включением дорожных расходов».

Естественно, издатель подстраховался, потребовав от фельетониста «доставлять статьи, отвечающие всем требованиям законов о печати, цензурного устава и циркуляров Главного управления по делам печати». Зато и Дорошевич выговорил весьма существенное: присылаемые им «статьи никаким сокращениям и изменениям не подлежат» (пункт 11-ый). Договор скрепил своей подписью и редактор «Русского слова» Благов, особо подчеркнув согласие с отдельными пунктами, в том числе с такими важными для Дорошевича как пятый и одиннадцатый^[917].

Влас получил от издателя аванс в три тысячи рублей, и вскоре в «Русском слове» появилось объявление, что с 15 сентября оно «выходит в формате большой газеты с участием В. М. Дорошевича». Естественно, что при заключении договора издатель и журналист не могли обойти такую существенную тему как приглашение новых сотрудников. Трудно сомневаться в том, что Дорошевич особенно настаивал на сотрудничестве Амфитеатрова. В середине ноября вопрос был решен, и вскоре на страницах «Русского слова» появился фельетон Амфитеатрова «Пестрые главы». Дорошевич с полным правом писал впоследствии, что «на развалинах „России“» и создалось теперешнее «Русское слово»^[918]. И хотя обе «звезды» оставались ведущими сотрудниками еще выходившей «России», для Сытина важно было, чтобы в обществе почувствовали и приход знаменитостей в его газету, и в целом новизну предпринятых им преобразований. В определенной степени этой цели должен был служить и тридцатипятилетний юбилей его издательской деятельности, который отметили 1 октября 1901 года благодарственным молебном в типографии на Валовой улице, соответствующими речами, а затем банкетом в колонном зале ресторана «Эрмитаж»^[919]. В приветственном адресе, подписанном среди прочих Чеховым, Буниным, художником Верещагиным, историком Кизеветтером, говорилось о просветительских заслугах Сытина, выпустившего «много хороших книг для народного чтения». На торжественном обеде, как и на всяком подобного рода мероприятии, было немало славословия, продиктованного отчасти и винными парами. Известный златоуст, редактор журнала «Русская мысль» Виктор Гольцев назвал Дорошевича «Гоголем наших дней», а Влас провозгласил Сытина «действительным министром народного просвещения». «Избегая намека на личности» и используя якобы сюжет древнеримской истории, на это событие откликнулся Леонид Андреев в язвительных фельетонных заметках «Мелочи жизни» в газете «Курьер». Читателю, предуведомленному о том, что «всероссийское пустопорожнее вранье даже и праздники особые для себя учредило» — юбилеи, на которых «сам юбиляр проникается уверенностью, что он — фигура» и «в столь же приятных чувствах обретаются и ораторы», предлагается сценка из жизни знатного римлянина Помпония Кисты, справляющего «десятилетие со дня получения первой пощечины». Во время торжества Цицерон обращается к Катону со словами о его «заслугах перед обществом» и уверяет, что только благодаря ему «Карфаген скоро обязательно разрушится». В ответ покачивающийся Катон целуется с Цицероном и называет его «истинным носителем заветов»^[920].

Биограф Сытина считает, что у Андреева были «личные причины для иронии»: Сытин предложил скромную сумму молодому писателю за его первый сборник, «а затем долго тянул с изданием книги»^[921]. Узнавший об этой истории Горький в письме к Андрееву (конец января 1901 г.) назвал Сытина «жуликом и сукиным сыном»: «…он Вас обобрал бессовестно, безжалостно»^[922]. Горький в ту пору критически относился к Сытину, причислял его к «книгорыночным крокодилам»^[923]. Последняя характеристика, безусловно, отражает позицию руководителя книгоиздательского товарищества «Знание», не без оснований видевшего в Иване Дмитриевиче серьезнейшего конкурента. В свете этих фактов понятна резкая реакция Горького, прочитавшего фельетон Андреева и написавшего тогда же К. П. Пятницкому: «Ну и сволочи! Хорошо изобразил Джемс Линч-Л. Андреев юбилей Сытина и беседу Гольцева-Катон Катоныча с Дорошевичем-Цицерошкой. „Талантливый ты прохвост, Цицерошка, но — все-таки! — прохвост, и надо тебе исправиться!“ — „Я исправлюсь, Катон Катоныч!“»

Раздражение Горького объясняется отчасти и положением, в котором он находился осенью 1901 года. Его недавно освободили из-под ареста, которому подвергли за «противоправительственную пропаганду среди сормовских рабочих». Отданный под гласный надзор полиции в Нижнем Новгороде, он чувствует, что, несмотря на волну обращений видных деятелей культуры, власти его «травят довольно усердно». А в Москве в это же время под звон бокалов с шампанским коллеги по литературному цеху обмениваются «такими комплиментами». Поэтому не делая никакой скидки ни на нравы литературной среды, ни на «юбилейность» и «банкетность» ситуации, ни, кстати, на действительные заслуги Сытина как издателя, набиравший литературную и общественную славу сормовско-нижегородский «пропагандист» ригористически восклицает в том же письме: «Как хорошо, что в жизни есть нечто лучшее, чем литература!»^[924] Признавая, что Горький и Андреев «в славословии ораторов ничего, кроме беспардонной рекламы, не увидели» и «забыли о добрых делах юбиляра», современный исследователь истории российского книгоиздания считает тем не менее, что в тостах Гольцева и Дорошевича была некая пикировка. Якобы Гольцев, называя Дорошевича «Гоголем наших дней», намекал на давнюю историю с изданием Сытиным переделанной Власом гоголевской повести и еще проводил завуалированное «сопоставление» его «фантастического гонорара» за участие в «Русском слове» с «колоссальной суммой (150 тыс. р.), что заплатил издатель А. Ф. Маркс за приобретение прав на сочинения Гоголя». Думается, что использование столь далеко отстоящих друг от друга и по содержанию и по времени фактов в истолковании «всей глубины подтекста гольцевского тоста» это натяжка. Дорошевич в ту пору был действительно популярен как сатирик. А великолепный оратор Виктор Александрович Гольцев, да еще под добрую рюмку, которую он весьма уважал, мог и «вознестись» в своем красноречии. И уж, конечно, не стал бы только что заключивший выгоднейший договор с Сытиным Дорошевич в своем ответе Гольцеву намекать «на весьма противоречивый характер деятельности юбиляра, напоминающей в этом качестве министерство народного просвещения, которое современники вслед за М. Е. Салтыковым-Щедриным называли министерством народного затемнения»^[925]. Впрочем, дело даже не столько в выгодности договора, сколько в искренней оценке того, что делал Иван Дмитриевич. Пройдет семнадцать лет, и Горький по сути повторит слова Дорошевича, назвав Сытина «министром народного просвещения гораздо более действительным и полезным для русской деревни, чем граф Д. Толстой и другие министры царя»^[926].