Возвращаясь к договору между Сытиным и Дорошевичем, следует отметить некоторые особенности. Разумеется, издатель не мог настаивать на переносе популярной рубрики «За день», которую фельетонист продолжал вести в «России». Но тем не менее его фельетоны должны были быть «по возможности из московской жизни»: «Русское слово» выходит в Москве, нужно учитывать интересы читателей. А то, что Дорошевич живет в Петербурге, не помеха, поскольку информация о московских событиях поступает в столицу через те же газеты. Здесь к месту вспомнить о том, что опыт такой работы уже был у него, только, скажем так, обратного географического порядка, когда он жил в Москве и печатался в «Новостях дня» под псевдонимом «Петербургский обыватель». Но по сути ситуация конца 80-х годов весьма отличалась от положения, в котором находился Дорошевич в начале 1900-х. «Петербургский обыватель», имитируя свою осведомленность в столичных делах, выступал больше как остроумный хроникер текущей жизни. Договор же с Сытиным уже заключает популярный газетный писатель, свободный не только в выборе тем, но и в их жанровой подаче. Эту свободу и подразумевают обозначенные в договоре 52 фельетона. А вот что касается такого же количества «статей на общественные темы», то здесь в расплывчатой форме зафиксировано пожелание издателя, чтобы популярный и многожанровый автор не отдалялся от злободневной публицистики. Конечно, границы между фельетоном и статьей на общественную тему были отчасти условны, а потому хозяином положения, безусловно, оставался журналист. Дорошевич же предпочитал положение «вольного стрелка»: сегодня сатирический или юмористический рассказ, завтра фельетон или восточная сказка, а может быть, и театральная рецензия или мемуарный очерк. Абсолютная творческая свобода, соединяющая журналистскую практику с литературной традицией, — здесь была его подлинная стихия.

На протяжении последних трех с половиной месяцев 1901 года он публикует в «Русском слове» восточную сказку «Благодетель», посвященную братьям-купцам Бахрушиным, фельетон «Завоевание Москвы» (о «тихом, спокойном, культурном» нашествии немцев в старую столицу), мемуарные фельетоны о театральном антрепренере Георге Парадизе и своем юношеском сценическом дебюте в «Уриеле Акосте» («Мое знакомство с П. И. Вейнбергом»), рассказывает о деле Мамонтова («Мамонтовская эпопея») и порядках в Московской консерватории («В. И. Сафонов»), о судьбах встреченного на Сахалине убийцы Викторова («Московское Монте-Карло») и знаменитого купца-филантропа Г. Солодовникова. В этих публикациях так или иначе соблюден московский «акцент». Но рядом печатаются фельетон «Ли-Хунг-Чанг» (отклик на смерть «китайского Бисмарка»), этюд «М. Я. Пуаре», посвященный актрисе Александринского театра, построенная на мотивах восточных легенд и приуроченная к Рождеству Христову «Ночь чудес». Дорошевич разнообразен, свободен в выборе тем, сюжетов и их жанровых воплощений. Расставшись с традицией текущего комментирования городских новостей (рубрика «За день» периода «Новостей дня», «Московского листка», «Одесского листка») и уже в «России» перейдя к более крупным формам очерка, художественного фельетона, памфлета, эту свою свободу в «Русском слове» он будет развивать и укреплять все последующие годы.

Творческая свобода для него неразрывно связана со свободой жизненной. Будучи газетным писателем, он стремится преодолеть узы ежедневного каторжного многописания не только выбором тем, но и самим устройством своей жизни. Европа давно манит его как богатством впечатлений, так и цивилизационно-бытовыми порядками. Подобно многим русским писателям, с начала XX века устремившимся в европейские страны, он начинает проводить там целые месяцы. Зимой 1900–1901 годов живет и лечится (стала пошаливать печень) в Германии (Висбаден, Франкфурт-на-Майне, Берлин), весну встречает в Милане и Париже. Побывав осенью 1901 года на Кавказе, он вскоре после краха «России» снова едет за границу, проводит февраль и март 1902 года в Италии и Франции (Париж, Ницца, Монте-Карло), затем в течение апреля-мая путешествует по Испании (Севилья, Херес, Гренада, Мадрид), после чего возвращается во французскую столицу, где живет вплоть до июля. В целом 1902-й — это год путешествий как по Европе, так и по России. В августе он навещает Нижний Новгород и Казань, лечится на водах в Кисловодске, а в сентябре и октябре живет в Крыму (Ялта, Гурзуф).

Конечно же, это отчасти бег от переживаний, связанных с крахом «России», но есть и другое, пожалуй, самое важное. В поездках он находит новые темы и сюжеты и одновременно расширяет профессиональный кругозор, изучая опыт больших европейских газет. В Лондоне, Париже, Берлине, Милане, Риме уже как представитель «Русского слова» он заходит в редакции известных периодических изданий, знакомится с их работой, интересуется новейшим типографским оборудованием, заводит полезные связи в журналистской среде.

Каков же был образ той идеальной газеты, его газеты, который не столько вынашивался в мечтах, сколько созревал из собственного опыта, собственных убеждений и европейских наблюдений? Этот наиболее близкий ему облик он с любовью и очевидной надеждой на читательское понимание живописно воспроизвел в уже не раз цитировавшемся очерке «Русское слово». Конечно, можно посчитать, что в очерке, написанном Дорошевичем в 1916 году для сборника, посвященного полувековому юбилею издательской деятельности Сытина, отразился в значительной степени тот немалый путь, который он к этому времени прошел вместе с газетой. Но думается, что и полтора десятка лет назад, когда этот путь только начинался, основные черты вымечтанной газеты уже сложились в его представлении.

И никаких громких фраз о гражданской позиции, о воспитательных задачах прессы. Зато есть очень важные слова о мыслях, волнениях, чувствах читателя, о том, что газета делает его сопричастным к разнообразным явлениям жизни, почти очевидцем даже далеких событий. Через такой подход, такой контакт с читателем мыслятся ему и гражданственность и воспитательность газетного слова. Вполне зримая нить тянется от юношеского манифеста в «Волне» о своей литературной «внекорпоративности» и предпочтении здравого смысла к заявлению, что «Русское слово» «это газета здравого русского смысла» и потому «не знает» ни «фильств», ни «фобств». А «газета здравого смысла неизбежно должна быть газетой прогрессивной» и практичной, потому что «там, где речь идет о бытии народа, быть практичным — долг». Это не просто красивый силлогизм. За этими словами, безусловно, и опыт, вынесенный из первой революции. Но еще за несколько лет до того, в марте 1902 года, он пишет Сытину из Парижа, что видит главнейшую цель «Русского слова» в том, чтобы «распространять идеи здравые, хорошие, чуждые революционных крайностей и излишеств, но и чуждые всему темному, мрачному»^[928]. «Русское слово» не сразу избавилось от наследия времен, когда, по словам Дорошевича, с помощью «плохой газеты с хорошим названием» предпринималась попытка «провести» в «широкие народные массы» черносотенные идеи. В мае 1903 года в посланном из Италии большом «инструктивном» письме заведующему редакцией Н. В. Туркину он с явным неудовольствием отмечает, что «квасные патриотические статьи, которые нет-нет да и мелькнут у нас, вредят нам во многом и ни к чему не служат. К ним так принюхались, что их аромат не замечают. В случае беды — они ни в какой счет не идут. Ни от чего не спасают, ничего не извиняют. Это ребячество, которое за глупостью пора бросить». Там же он сформулировал и суть патриотической позиции «Русского слова»: «Нельзя не любить России. О стране, которая дала миру Пушкина и Толстого, смешно, глупо или грешно говорить иначе как с достоинством. Но это не должно переходить в квас и тон „Московского листка“. Пусть мерилом всякой такой статьи будет вам: