Однако хоть и впустую обернулся этот поход, — звезда Овчины продолжала сиять, а рядом с нею робко затеплилась еще одна, давно погасшая звездочка, робко мерцающий светлячок — планида Михаила Львовича Глинского.

В ночь на 25 августа 1530 года над Москвой разразилась невиданная гроза. Еще с вечера стали копиться густые тяжелые тучи чернее воронова крыла. Они шли низко, едва не цепляясь за маковки соборов и колоколен, окутывая город плотной жаркой пеленой, не пропускавшей нагретый за день воздух. И москвичам казалось, что не в сады, не на улицы и не в огороды вышли они вечером, а попали в тесную курную баню, где нет трубы и дым вместе с паром едва проходил через малое оконце. Когда смерклось, то совсем непонятно стало, отчего опустился мрак: то ли ночь наступила, то ли тучи вконец обволокли Москву?

Предчувствуя беду, замолчали птицы. Даже воронье, беспрестанно кричавшее над старыми садами и кладбищами, и то смолкло. Воздух загустел и недвижной патокой разлился меж землею и тучами.

И вдруг — враз — едва не дюжина огненных сполохов распорола тьму, и, будто повинуясь поданному молниями знаку, со всех сторон рванулись к Москве сокрушительные потоки воздушных вихрей.

Николай выбежал из избы, захватив только серебро из заветного ларчика. Оказавшись за порогом, он подумал: «Спасибо немцу, что исцелил меня вовремя, а то пропал бы в избе беспременно».

Из соседних строений, опасаясь пожара, тоже выскакивали люди, вынося иконы, ларцы, иные пожитки, что получше. Схватив детей, бежали к недалеким отсюда рекам — Москве и Яузе. Те же, у кого в доме добра и людей было поболе, хватали ведра и бадьи, веревки и коромысла, багры и лопаты, решившись отстоять нажитое.

Николай застыл на улице. «Ничуть не лучше, чем в Смоленске», — подумал он, следя за тем, как все более и более свирепеет стихия. Сначала буря сорвала с деревьев листья и сухие ветки, потом пригнула молодые деревца, одновременно подняв с земли сор и солому, сено и рогожи, вслед за тем полетели доски, жерди и всякий мелкий скарб, хранившийся во дворах.

А еще через совсем малое время Николай услышал, как рушатся крыши ветхих избушек, со скрипом падают заборы и, сокрушая все, валятся старые деревья.

От ударов бури сами по себе стали раскачиваться колокола на звонницах церквей, вплетая набатный гул в жалобные крики людей, ржание мечущихся лошадей и холодящий душу собачий вой. Ветер не унимался, молнии огненными стрелами пробивали мглу, и от этого во всех концах города загорелись избы, хлевы, сараи и риги. Вихри срывали клочья огня с одной избы и перебрасывали их на соседние, швыряя с одной улицы на другие.

В этом аду вдруг где-то недалеко от себя Николай услышал полный отчаяния крик: «Спасите, православные! Заступите и помогите!» Судя по голосу, кричал мужик. Да, видать, такая беда приключилась с ним, что потерял он всякий стыд и звал с таким стенаньем и жалостью, будто малое дите, заплутавшееся в чащобе. Николай ринулся на зов.

В отблеске молний он увидел рухнувшие навстречу один другому заборы — в переменчивой свистопляске смерчей, по-видимому, сначала накренился один, а затем, под ударом встречной волны ветра, упал второй забор, стоявший через дорогу. С одного конца заборы переплелись жердями, острым углом выпирая в середину переулка, с другой стороны поперек проулка легло старое корявое дерево, которое, вероятно падая, и сокрушило второй забор. В этом треугольнике из двух заборов и дерева метался седой оборванец с цепью на шее и, нелепо тычась в разные стороны, надрывно повторял: «Спасите, православные! Заступите и помогите!»

Николай кинулся на выручку. Подбежав к забору, крикнул:

— Остановись! Не мечись!

Погорелец замер. Как-то слишком медленно и неуверенно повернул лицо к Николаю, и тот увидел, что у старика вместо глаз две глубокие, ничем не прикрытые ямы.

— Эк тебя угораздило, убогий! — выдохнул Николай. — Здесь и зрячий не враз вылезет. Ну да погоди…

Николай быстро оглядел западню и заметил, что нижняя жердь забора, возле которого он стоял, одним концом уперлась в землю. Волчонок дотянулся до нее и несколько раз сильно на себя дернул.

Жердь отлетела.

— Ложись, отче, на землю и полезай под забор! Я для тебя лазок сотворил!

Старик осторожно опустился на дорогу, пошарил возле себя рукой и, обнаружив свободное пространство, неловко протиснулся к ногам случайного спасителя. Николай помог деду подняться и, взяв за рукав, потащил к реке.

Старик шел и плача причитал:

— Спаси тя Господь, добрый человек! Дай тебе всего, чего мне не дал.

К рассвету буря улеглась. Ужасно и дивно — тучи прошли, так и не обронив ни капли дождя, пожар приходилось гасить только речной и колодезной водою…

Слепой нищий, насмерть напуганный приключившейся с ним ночной бедой, ни на шаг не отходил от Волчонка.

Когда за Москвой-рекой заалела заря, ни одно облачко уже не закрывало небосвода. Только синие да серые столбы дыма узкими лентами и широкими полосами неспешно и ровно вздымались к лазури, а на смену сатанинской музыке минувшей ночи нарастал шум великих работ торжествующей и победоносной жизни.

— Есть хочешь? — спросил Николай у неожиданного знакомца.

Тот, ни слова не говоря, но покоряясь многолетней, уже вошедшей в кровь привычке, поклонился Николаю земным поклоном. Борода старика едва не достала до земли, длинные волосы седыми неопрятными космами коснулись колен. Выпрямляясь, старик резко дернул головой, чтобы волосы не закрывали лица, и Николай явственно заметил на лбу у него две большие бородавки.

…Звериным чутьем Шляйниц угадал близкую опасность. Раздув ноздри, всосал мокрый воздух. Среди лесной прели и шелеста листьев уловил запахи конского пота и еле слышное позвякивание удил. В мгновение ока саксонец крутанул коня и, припав к его шее, пустил скакуна к дальнему лесу через мшистое нетопкое болото. Было темно, конь неслышно шел по мягкому мху, как по ворсистому ковру.

Увидев впереди купы деревьев, Шляйниц спрыгнул в мох, завел коня в середину небольшой рощицы, а сам, прячась за деревьями и кустами, низко пригибаясь, пошел к дороге.

Он лег в заросли багульника и замер.

Через малое время саженях в двадцати от него проехали верховые. Шляйниц услышал:

— Ну, будет теперь тебе от воеводы большое награждение!

— Экого зверя заловил!

— Башка мужик!

И знакомый Егоркин голос:

— Не за награду я, братцы, старался, хотелось правде послужить!

— За Богом да царем служба не пропадет, — важно и покровительственно отозвался собеседник, судя по тону — начальный человек.

И всадники ускакали.

Шляйниц встал, отряхнул сор, приставший к одежде, и медленно пошел в рощицу. Задачка была несложной — сокровища князя где-то здесь. Скорее всего, между старой корчмой и рощей, где Мелкобес выдал своего господина русским. Значит, надо ждать. Меченый обязательно вернется за драгоценностями. Шляйниц перебрался на высотку, с которой хорошо просматривалась дорога, петляющая между корчмой и рощей, и стал ждать…

Прошли сутки и двое, но Егорка на дороге не появлялся. Опытный кондотьер и разбойник здраво рассудил, что днем Мелкобес не посмеет вытаскивать и грузить спрятанные где-то поблизости сундуки. И потому около полудня наблюдатель ложился спать, а поближе к сумеркам просыпался и, замерев, ждал.

Чем дольше Егорка не появлялся, тем злее и мстительней становился Шляйниц. Лежа на сырой, холодной земле, под дождем и ветром, он представлял, как в лагере воеводы Булгакова сидит Егорка в княжеском шатре и за обильной трапезой геройствует и краснословит.

На исходе третьих суток — ближе к ночи — саксонец услышал громкий, безбоязненный скрип и стук катящейся по дороге пароконной телеги.

«Вторым конем разжился, чертов сын!» — со злостью, разрывавшей грудь, подумал Шляйниц и сторожко, потаенно двинулся к дороге…

Невеселой вышла эта трапеза. Николай смотрел в неживое лицо жующего Егорки и неотступно думал: «Что есть счастье? И стоит ли всех сокровищ белого света утерянное Егоркой?» А тот, седой и страшный, торопливо ломал хлеб, рвал на части кусок мяса, трясущимися руками шарил по столу, сметая одной ладонью в другую упавшие огрызки и крошки, и, чавкая и давясь, рассказывал: