В стане долго не могли решить, как поступить с ночным переметом? Наконец, уже когда начало светать, после долгих Николаевых клятв и мольбы, начальный человек, не то есаул, не то сотник, набравшись решимости, повел его в шатер к князю. Остановившись у входа, долго еще мялся и шептался со стражами.

От шепота его, должно быть, проснулся сам. Хрипло спросил из-за полога:

— Кто там? Чего надо?

Робеющий есаул вздохнул тяжко и, как в холодную воду прыгая, в конце-концов решился:

— Перемет к тебе, князь Михаила Львович.

— Подожди, — буркнул Глинский и тут же показался в проеме, взлохмаченный, опухший, босой, в ярком татарском халате, наброшенном на плечи.

— Николай! — радостно выдохнул князь и, обняв по-отечески, не то спросонья, не то спьяна, чмокнул паренька куда-то под глаз.

У есаула, по счастливому лицу было видно, враз отлегло от сердца.

Николай шагнул в шатер, решительно опустив за собой полог.

На большом столе, свисая краем чуть не до пола, лежала карта Смоленска. На другой половине стола стояли тарелки, кубки, кувшины и шахматная доска со смешанными фигурами. Меж ними, уронив голову на руки, спал белобрысый, долговязый человек. У его ног валялись обглоданные кости, огрызки хлеба, объедки и упавшие со стола шахматные фигуры. Один из королей, белый, закатился далеко под скамью.

— Ну, с чем пожаловал? — спросил Михаил Львович ласково.

Николай, широко и радостно улыбаясь, протянул ему сверток.

Михаил Львович, на вытянутых руках отставив первый свиток — привилей великого литовского князя Витовта, — быстро наискось пробежал текст глазами.

Столь же скоро просмотрел второй — Александров. Прочитав, опустил глаза. Долго стоял неподвижно, глядя на спящего. Затем, быстро нагнувшись, поднял с пола белого шахматного короля и небрежно бросил поверх доски.

Вспомнив о Николае, обернулся:

— Поздорову ли добрался?

— Спаси Бог, Михаил Львович.

— Есть хочешь?

Волчонок, смущенно улыбнувшись, пожал плечами.

— Значит, хочешь, — утвердил Михаил Львович и встряхнул за плечи долговолосого: — Вставай, Христофор!

Длинноволосый не подавал никаких признаков пробуждения. Обозленный его бесчувствием, Михаил Львович внезапно сильно рванул пьяницу за волосы. Тот вздрогнул, с трудом разлепил осоловевшие зенки, спросил по-немецки:

— Что случилось?

Михаил Львович проговорил по-немецки же, ударяя на каждое слово:

— Один мой приятель с вечера нажрался как свинья, а к утру даже хрюкать разучился.

Шляйниц, бессмысленно озираясь, обиженно засопел.

— А Николаус почему здесь? — спросил он удивленно.

Глинский ответил ему по-русски:

— Николаус мой гость, а вот что здесь делаешь ты, даже я, хозяин, не ведаю.

Лицо Шляйница покрылось пятнами.

Ни слова не говоря, он встал и вышел из шатра.

Глинский сам отвел Николая в шатер к Василию Ивановичу, едва тот поднялся с постели.

Николай опасливо переступил царский порог, но как только увидел великого князя, страх как рукой сняло. В глубине шатра у стола, покрытого большим планом Смоленска, стоял заспанный тридцатилетний человек, бородатый, горбоносый, с отеками под глазами, и внимательно приглядывался к нему и к Михаилу Львовичу.

Глинский, поклонившись, коснулся рукою ковра.

Николай сделал то же самое, но в поклоне царю задержался и разогнулся много позже Глинского.

— С чем пожаловал? — спросил Василий Иванович с хрипотцой.

— Человек мой из Смоленска нынче ночью в наш стан прибег. — Глинский поворотом головы указал на Николая.

— По какой надобности? — спросил Василий Иванович.

Глинский молча положил свитки уже без холщовой обертки на стол под руку великому князю.

Василий Иванович развернул одну из бумаг и, медленно шевеля губами, Стал читать, чуть пришептывая.

Ознакомившись до конца с первым свитком, второй — привилей великого Литовского князя Александра Казимировича — отложил на сторону, едва бросив взгляд.

— Стало быть, не понятно, есть сие смоленский запрос или же условия сдачи? — вопросил строго, глядя прямо в глаза Николаю.

Николай смешался.

— Я малый человек, государь, — ответил юнец, чувствуя гулкое биение сердца. — Пославшие меня молют тебя старые городские вольности не рушить и в обычаи их не вступаться. А за это, государь, учинятся тебе покорны.

Василий Иванович спросил Глинского:

— А ты, Михайла Львович, грамотки сии читал ли?

— Читал, государь.

— Что скажешь?

— Поразмыслить надо.

— Так-так, — пробормотал Василий Иванович и пальцами левой руки сухо застучал по краю стола. — Так-так, — повторил он, — значит, поразмыслить надо? Ну что ж, поразмыслим.

После недолгого блуждания взгляд государя остановился на юноше.

— А чего это гражане смоленские надумали тебя ко мне послать?

Николай, разведя руками, заговорил простодушно:

— А как не послать, твое пресветлое величество, ежели мещане посадские да слободские меж собою розны, а которые еще на стенах да на башнях стоят, те к осадному сидению страшливы и к приступным мерам, к пищальному да пушечному бою торопки — от всего того немалая оторопь их берет. По всему, государь, граду они не защита, а скорее — обуза. А паче того, не хотят они против тебя, Василий Иванович, православного государя, щит ставить, опалу твою и гнев на себя и на град навлекать.

Ответ, Николай хорошо это видел, шибко понравился Василию Ивановичу. Он хотел было еще чего добавить для верности, но в это время статный начальный человек, бесшумно войдя в шатер, возгласил негромко:

— Боярин Василий Васильевич Шуйский к твоей милости, государь. Пускать ли?

— Впусти, — ответил великий князь, и в шатер степенно вступил новгородский наместник и воевода.

Стрельнув очами, Шуйский поклонился Василию Ивановичу и, приветливо склонив голову перед Глинским, встал в сторонке, поджидая конца разговора.

Василий Иванович, ткнув перстом в Николку, проговорил ласково:

— Зри, боярин, какие молодцы ждут нас ныне в Смоленске.

Шуйский, пристально поглядев на Николая, согласился:

— Хорош.

Оглянувшись через плечо на Глинского, царь спросил:

— Твой молодец-то?

— Мой, — довольно улыбаясь, подтвердил князь.

— Может, отдашь мне в службу?

— Бери, государь, ежели сам того захочет. Он не холоп мой, а вольный слуга.

— Ну, что скажешь, молодец?

— Мы все твои слуги, государь, — ответил Николай, не сробев, и поглядел в глаза Василию Ивановичу так открыто и прямо, как глядел на него Флегонт Васильевич.

Василий Иванович рассмеялся:

— Не робок, сметлив, расторопен. Не определить ли отрока в Посольский приказ гонцом или подьячим?

И Николай, на этот раз смиренно потупив очи, сказал покорно:

— Твоя воля, государь.

— Ты, молодец, иди, а за нами служба не пропадет. И сказал громко одному из рынд[52], что безмолвно вытянулись у порога шатра:

— Ты, как тебя там? Беги, зови Ивана Юрьевича. И, повернувшись к Глинскому, добавил:

— А ты, князь Михайла Львович, останься, покумекаем-ка втроем над сими бумагами.

Иван Юрьевич попросил призвать еще одного думного человека — дьяка Ивана Ивановича Телешова.

Впятером засели сочинять смолянам грамоту. Писал Телешов, а Василий Иванович, Шигона и Глинский размышляли вслух, что можно пообещать смолянам, чтобы они безо всякого кровопролития ворота открыли. Шуйский внимательно во все вслушивался: в таких делах присутствовал впервой.

— Грамоту я им пожалую, — сказал Василий Иванович, — и потому будет вместо назвать ее «Жалованной».

Телешов прилежно заскрипел пером.

Шигона начал медленно диктовать:

— «Божиим благословением мы, великий государь Василей, — титул впишем потом, — встрял Василий Иванович, — даем ведати: что нам бил челом наш богомолец нашие отчины Смоленска владыка Варсонофей и нашие отчины Смоленские земли урядники, окольничие, и князя, и бояре, и мещане, и черные люди, и все люди нашие отчины Смоленские земли о том, что нам их пожаловати, держати в их старине, как их держал князь великий Витофт и иные прежние государеве их по той утвержденной грамоте, какову им дал свою утвержденную грамоту Александр король».