И в этом сером месиве увидел Николай черные избы посада, а среди изб тысячи маленьких человечков, снующих, подобно растревоженным муравьям, но все более и более упорядочивавших свое движение, скапливавшихся в нескольких местах большими массами — по тысяче человек, а может, и более того.

Потом Николай услышал, как снова закричала труба, и тысячные толпы русских, нестройно колыхнувшись, медленно потекли ко граду. Миновав последние дома, они вылились на поле перед Смоленским градом, стали спешно перестраиваться в ряды, выпустив вперед посоху с лестницами и большими щитами. Затем перед первыми рядами московской рати появились попы. Все ратники опустились на колени и, сняв шапки, слушали угрюмо и молча. Николка видел, как русские одновременно осенили себя крестным знамением, так же враз поднялись с колен и, надев шапки, колпаки, малахаи, шеломы, тяжко сколыхнулись с места и медленно двинулись ко граду.

Сон кончился, началась явь.

Над передними рядами многотысячной рати взметнулись тканные золотом и серебром хоругви. На развевающихся полотнищах Георгий Победоносец пронзал копьем змея, и милосердный Господь со слезами глядел на крепостную стену, и архистратиги летели над головами ратников, опираясь на голубые мечи, и Богородица протягивала руки к Смоленску.

А под хоругвями, ощетинившись пиками и бердышами, выставив вперед багры и лестницы, огромным железным ежом медленно катилась колючая лавина приступающих ко граду воинов.

Они были еще далеко, саженях в пятидесяти от стены, и только еще начали вползать на склон холма, а уже полетели со стены стрелы и камни. Качнулись хоругви, приостановились, а щитоносцы, подняв обеими руками над головами большие щиты, вышли в первый ряд и железной черепахой поползли к стене, прикрывая себя и товарищей, тащивших к стене длинные тяжелые лестницы. И в тот самый миг, когда черепаха приблизилась вплотную к стене, лестницы, шатаясь, поднялись над головами нападавших и медленно склонились на стену града.

Николай поглядел по сторонам. Добрых две дюжины лестниц несли русские к стене. Но жолнеры чего-то ждали. И лишь когда почти все лестницы вознеслись над передними рядами русских, их стали отталкивать баграми, скатывая на головы ратников многопудовые камни.

Николай стоял с гулко бьющимся сердцем. Страшно стало глядеть на сражение, жалко было и тех и других, ибо на стене тоже появились первые раненые — русские засыпали защитников Смоленска тучами стрел и градом камней, и вскоре в плотном ряду жолнеров появились первые бреши. Их с неохотой прикрывали, кому хотелось умереть в непонятной междоусобной войне? Иное дело, когда приступали к Смоленску татары — дети и те лезли на стены отбивать поганых. А ныне?

Вдруг стоявший перед пареньком низкорослый молодой жолнер перегнулся в пояснице, будто перед иконой поклон совершал, и молча стал заваливаться на бок. Николай подхватил его на руки и потащил в сторону. Лицо воина было нежным, легкий рыжёватый пушок чуть тронул верхнюю губу и совсем немного щеки. Припухлые губы прямо на глазах из красных становились белыми. В плечах жолнер был узок и по-юношески легок, глаза закрылись, руки обессиленно висели, ноги волочились по земле. Никола потянул раненого от бойницы и увидел короткую толстую стрелу, торчавшую пернатым столбиком прямо посередине нагрудника.

«Из немецкого арбалета, — угадал Николай. — Его стрелу никакой доспех не сдержит». И бережно опустил умирающего на землю.

К Николаю подошли еще двое — не то городских, не то посадских.

— Жив? — спросил один.

Николай пожал плечами.

— Все одно — вниз надо нести, — сказал другой.

Втроем они взяли жолнера под мышки и за ноги и бережно стали спускать по лестнице. Положили возле костра на бревна, стряхнув снег, прикрыв от холода попавшим под руку рядном.

Парнишка, не открывая глаз, ни разу не охнув, вытянулся: и замер.

— Отошел, — вздохнув, коротко произнес один из мужиков и снял шапку. Вокруг умершего собрались люди, молча крестились, негромко вздыхали. Две бабы, Сказавшиеся рядом, тихо заплакали.

Одна из баб раздумчиво причитала:

— И за што тебя, несчастного, у-у-били! И пошто горемычного жизни-радости лишили? Выплачет глазыньки твоя матушка, изойдут слезами родны детушки!

Николай потихоньку отодвинулся от сгрудившихся вокруг мертвого мужиков и баб и, чувствуя неизбывную тяжкую боль под сердцем, медленно пошел к избе Бочарова.

Он брел вдоль притихших домов по обезлюдевшим улицам, мимо пустого рынка и с горечью думал: «Кому ж она нужна, эта проклятая война? Кто ее затеял? Сигизмунд? Василий? Почему из-за сестры московского царя, что оказалась, в литовской тюрьме, надобно теперь русским и Смоленск промышлять, и многие другие грады и крепости жечь, зорить и в осаде держать? Если б выкупил сестру свою Василий Иванович, нетто тот выкуп стал бы дороже, чем обходится ныне война? Ведь не только надобно обуть, одеть и вооружить сто тысяч ратников, чего стоит в походе и в поле прокормить их? Сколь из-за моря пушек, и зелья, и ядер надо привезти, немцам да фрязям, розмыслам, да капитанам сколь золота за службу отдать? А какая цена убитым да покалеченным ратникам? Да сколь из-за той войны останется обездоленными мужиков, да мещан, да людей иного звания? И такие напасти из-за перекоров и распрей между Василием да родичем его Сигизмундом? Враки все это. Для малолеток пустые бредни. Но ежели это ложь, то почему же встала промеж Москвой и Литвою война?»

…Поздно вечером, уже перед тем как уснуть, снова разбередили Николкины мысли волнующие сомнения.

До полуночи лежал он на лавке, не смыкая глаз. Глядел в закопченный потолок избы, слушал, как шуршат по стенам тараканы, как беспокойно ворочаются без сна Кирилловы постояльцы.

Да и хозяин избы тоже не спал. Один лишь Кузька — счастливый несмышленыш — почивал, ткнувшись носиком мамке под мышку. А мамка его, Марья, громким шепотом творила молитву за всех убиенных, искалеченных и лишившихся крова.

Муж, кузнец Трофим; буркнул раздраженно, приподнявшись на локте:

— Нишкни, баба, дай людям поспать.

Марья послушно замолчала.

Николай же проговорил примиряюще:

— Да нешто из-за Марьи ныне в городе люди не спят? Из-за войны не спят. И я вот, мужики, тоже не сплю — все думаю: из-за чего это нонешняя война учинилась? Кто в ней виноват?

— Сигизмунд виноват, кто же еще? — печально проговорил Бочаров. — Пошто было Олену Ивановну в тюрьму метать?

— Мало ли в тюрьмах сидельцев? Нешто из-за каждого между державами война учиняется? — возразил Бочарову Николай.

— Всякому понятно, что не из-за каждого сидельца брань настает, — нудно произнес Бочаров. — Да ведь и королева Елена Ивановна не простой человек. Московскому царю — родная сестра.

— Нет, — упрямо продолжал Николай, — не в том причина войны. А в чем, сам не знаю.

— Господь посылает нам и глад, и мор, и войны по грехам нашим, — вздохнув громко, прошептала Мария.

Кузнец снова загудел с печи:

— Да нишкни ты, баба. Твоего ли ума дело? При чем тут Бог? Всяку скверну, что люди сотворяют, все на Бога валят. Не Божеских это рук дело — война, — человеческих. А кто ее учиняет? Да завсегда одни и те же — хан крымский, да русский царь, да польский король. Сами-то по себе воины в поле не ходят. Стало быть, ханы да короли в войне и повинны.

Все молча слушали, думали: прав ли Трофим? Выходило — прав. Да только непонятно оставалось многое другое — почему идут войной друг на друга целые Народы, почему люди, никогда прежде не видевшие друг друга, один другого убивают, калечат, полонят, топчут чужие посевы, жгут дома, отбирают скот? Какая сила толкает их на это? Кто стоит за всем этим? Люди? Бог? Дьявол?

Полночь стояла за окнами избы. Было тихо и лунно. Потихоньку все уснули. Лишь Николай не спал. Лежа с открытыми глазами, смотрел на черный потолок, но не доски над собою видел, не сажу, не светлую лунную полосу, бегшую от окна к печке. Видел иное…