— Хочу совета твоего спросить, князь Михайла Львович, — проговорил Василий Иванович.
Глинский молчал, ожидая.
— Как мыслишь, — продолжал Василий Иванович, — кто Из европейских государей вместе с нами на Сигизмунда встанет?
Глинский вздохнул:
— Нелегкий вопрос, государь. Однако ж скажу тебе, как мыслю. Перво-наперво — император Максимилиан. Он после свадьбы Сигизмунда с Варварой Заполяи только о том и думает, как Богемию, Моравию и Венгрию от Сигизмунда отринуть и к рукам прибрать. Императору покорны и немецкие рыцари в Ливонии и Пруссии. Они суть непримиримые враги Сигизмунда оттого, что отец Сигизмунда, Казимир, отобрал у прусских рыцарей многие их земли и города. Супротив короля пойдут также свея и датские немцы, ибо Польша мешает им торговать в Варяжском море. На юге супротив короля выступит волошский господарь Стефан; не забыл он, как Сигизмунд, еще королевичем, на престол его посягал и земли его пытался повоевать.
Глинский замолк. Иван Юрьевич Шигона, быстро глянув на государя, спросил тихо:
— А как, Михаила Львович, мыслишь все сие купно собрать? С чего начинать советуешь?
— С императора Макса, Иван Юрьевич. Он здесь — персона первого градуса. Ему многие иные потентаты и принципалы подначальны.
— Бают, князь Михайла Львович, что с императором ты знаком? — спросил вдруг Василий Иванович.
— Знаком, государь, — ответил Глинский с некоторой похвальбою. И, не удержавшись, добавил: — И с отцом его, императором Фридерикусом, також был знаком, со многими курфюрстами доныне в дружбе. Да и в иных землях многие короли и герцоги мне приятели.
— А с магистром Прусской земли ты, князь, в дружбе ли? — снова спросил Василий Иванович.
— С предместником его, герцогом Фридерикусом Саксонским, был в большой дружбе, государь. А нынешний магистр — Альбрехт — мне неведом. Однако ж и к тому у меня ход есть. Слуга мой Христофор Шляйниц в дружбе с ближним магистровым человеком Вильгельмом Изенбургом.
— Смотри ты, — засмеялся Василий Иванович, — о ком ни спроси — всяк тебе знаком! У тебя, поди, и на том свете Добрые знакомые есть?
И улыбнулся нехорошо: верхнюю губу чуть приподнял, как будто укусить собирался.
— На том свете у кого их нет, — ответил Глинский печально. — Увы нам. Все есьмы смертны.
— Что про тот свет говорить, — вмешался Шигона, — про этот думать надо, — И добавил решительно: — А что, государь, пусть князь Михайла Львович от себя императору письмо о делах наших с Сигизмундом напишет, а мы поглядим, что из того выйдет.
— Пусть напишет, — согласился Василий Иванович.
И с благодарностью на Шигону поглядел.
— А теперь есть будем, Иван Юрьевич да Михайла Львович, — проговорил радушно великий князь. — Попросту, втроем, поснедаем, без шумства, без многолюдства, а то что-то надоели мне все.
— Слушай, Николай, то дело, какое ныне я тебе препоручаю, на-и-важ-ней-шее! — Михаил Львович стоял перед Волчонком строгий и неулыбчивый, подъяв горе перст указующий. — Отныне станешь ты не просто обо всем выведывать, но паче того — вкупе с иными сотоварищами будешь готовить супротив Сигизмунда мятеж. Чтобы, когда рати московские подойдут к Смоленску, вы, доброхоты мои и слуги, ударили королевским жолнерам в спину и ворота града нам отворили. А чтоб то благополучно сладилось, надобно вам всем из посада и слобод перебраться в град. Ежели станут начальные королевы, люди тому препятствовать, должно вам изъявлять им всяческую покорность и угождение, говорить при этом, что страшен-де вам московит и от него вы и прячетесь в крепость. Когда подступлю я с войсками ко граду и начну Смоленск промышлять, то надобно вам будет ждать моего слова. И по тому слову вершить. Пошлет мне Бог над недругами моими одоление — взысканы будете и мною, и государем.
Волчонок слушал молча, а сам думал: «Видать, теперь и те люди, что за Глинского стоят, и те, что за Василия Ивановича, вкупе объединятся. Спрашивать ли сейчас про то?»
Глинский, будто угадав, о чем думает слуга, сказал быстро:
— Теперь верных нам людей станет в Смоленске больше. И то для нас гораздо. Однако до конца верить надобно, только тем, кто мне исстари любовь и верность свою изъявлял.
— Когда ехать, князь Михайла Львович?
— Чем скорее, тем и лучше. А то опередят тебя государевы воеводы и приедешь ты в Смоленский посад не к дому своему, а к пепелищу.
Николай враз представил, как горит городской посад и слободы вокруг посада, как вздымается дым и воронье кружит над обгоревшими бревнами, над кучами горячей золы и красными еще углями. Увидел бегущих в град мужиков, ребятишек, баб без всякого скарба — дал бы Бог ноги унести, собственные свои животы спасти…
— Чего не уходишь? Али узнать еще чего хочешь? — спросил Глинский.
— Думаю — зачем ты мне про пепелище сказал, князь Михаила Львович? Ежели ты идешь наших православных людей от латынской неволи спасать, то зачем же их домы жечь, и скарб зорить, и рухлядь грабить? Не лучше ли милость и ласку явить им!
Глинский смешался. Глянув на Николая, отвел глаза в сторону. Николай даже испугался — никогда господина своего таким не видел и подавно не думал, что слова его приведут князя в замешательство.
Тихим голосом, запинаясь на каждом слове, Глинский проговорил, все еще не зная, куда деть глаза:
— Да рази, Николай, удержишь ратников от грабежа и разбоя, когда рухлядь в избе, а хозяев нету? А воинник перед сражением завсегда пьян, да не всегда сыт? А возле изб скотина зимует? А если его покалечили али друга, только что до смерти убили, и от этого он на ворога лют? Кто же его от убивства и грабежа отвратит? Кто содержит? Война — она завсегда народу много горя несет, и здесь, Николай, один Господь Бог защита и оборона.
Николай, слушая Глинского, вспоминал, что ему самому не раз доводилось видеть, когда ордынцы ли, литовцы ли шли войною друг против друга, и хоть скорбно то было, но правду говорил князь — нельзя было остановить ратников, пришедших в чужую землю, единоверцы ли там жили или же поганые.
А князь сказал еще.
— Поспешай, Николай, и всех моих доброхотов постарайся из посада увести в град. А до остальных мне дела нет. — И посмотрел на Николая в упор опустошенным взглядом.
Николай поклонился, коснувшись пола пальцами правой руки, и пошел прочь. Нерадостный пошел, и не было никакого желания делать то, ради чего слал его ныне в Смоленск Михаил Львович.
14 ноября 1512 года многотысячные великокняжеские рати пришли в движение. Они приближались к Смоленску по трем дорогам — от Вязьмы, от Новгорода и от Великих Лук.
От Вязьмы, как того хотел великий князь, шел во главе воинства князь Иван Михайлович Репня-Оболенский. Однако ж не один шел. Был дан ему в товарищи, как того хотели воеводы, государев конюший Иван Андреевич Челяднин. Они должны были взять Смоленский посад и, оставив под градом невеликие силы, быстро пройти в глубь Белой Руси — к Друцку и Орше.
Туда же на соединение с ними должны были подойти из Великих Лук полки князя Василия Семеновича Одоевского, а чуть севернее повелел государь поставить заслон из Новгородских полков, над коими был воеводою Великого Новгорода наместник, боярин и князь Василий Васильевич Шуйский[46].
А чтоб своих воинских людей Сигизмунд Казимирович воедино собрать не мог, с юга, из Новгород-Северской земли, грозили ему рати двоюродного брата великого Московского князя — Василия Ивановича Шемячича, вставшие неподалеку От Киева.
Однако, сколь ни велики были полки Репни, Одоевского и Шемячича, главною силою были не они: главные силы еще только собирались в поход, скапливаясь в Москве и ее окрестностях, а полки Шемячича, Репни и Одоевского выступали лишь головными заставами великого московского войска.
19 декабря 1512 года из Москвы вышел наконец большой государев полк. В нем был и сам великий князь, и зять его татарский царевич Кудайкул, в святом крещении Петр, и Даниил Щеня, и Глинский.
