И не скоро, лишь через немалое время, Николай увидел и понял, что жизнь смолян ох как непроста и во многом не похожа на все, что довелось ему видеть до сих пор.

Оставаясь по вечерам в избе, Николка не раз задумывался: «Отчего это одни смоляне за Сигизмунда Казимировича, другие — за царя, третьи — за Михаила Львовича?» Ответа, сколь голову ни ломал, так-таки не находил: у каждого человека оказывалась своя правда, а вместе с тем и своя же кривда и напраслина.

И ежели поначалу Николка свою правду от правды Михаила Львовича вовсе не отделял, тем паче что на деньги князя жил, то уже через год отошел князюшка куда-то в сторону, и чем более время текло, отступал все далее и далее. А вот правда Василия Ивановича, кою Николка поначалу не сердцем принял, но вроде бы и понуждением, почему-то становилась пуще и пуще его собственной правдой. И то дело, какое он в Смоленске правил, все сильнее затягивало его, и уже было ему не только по нраву, но и по душе. Да и купеческой надобности его тайное занятие стало немалым подспорьем. Купцу не только б своем доме или городе надлежало думать. Торговец про многие страны должен был раскидывать умом и о взаимных отношениях царств-государств следовало ему знать доподлинно, ибо и в мире, и в войне торговые люди отыскивали свой прибыток. Но более, конечно, в мире, нежели в войне.

И потому, когда осенью 1512 года донеслась до Смоленска весть, что из Крыма вышел с ордой Бурнаш-Салтан, Николка расценил известие не как сторонний человек — шли татары на Рязань, в пятистах верстах к востоку от Смоленска, — но воспринял беду как Русского государства радетель и приверженец. Тем более что Бурнаш-Салтан был Николке добре ведом — всего шесть лет назад тащили Николку ордынские нукеры по степи на аркане.

И, вслушиваясь в людской говор, с радостью замечал Волчонок, что не один он такой, и в его посаде, и в монастырских слободках, и в самом смоленском граде — весьма многие во всеуслышание порицают, а то и нечистыми словами хулят Сигизмунда Казимировича за то, что его неправедными стараниями и подкупом вылезли ордынцы из Крыма и теперь идет на великого князя бесерменская сила…

В тот день у храма Петра и Павла, что в Заднепровье, народу собралось немного. Отец Досифей служил нехотя, молитвы читал невнятно, тихою скороговоркой, поклон клал с небрежением, будто не Господу, а бедному прихожанину при встрече ответно кланялся. Никто не заметил, как появился в церкви человек и подошел к попу. Поп сошел к прихожанам, сказал властно:

— Идите по домам. Не будет ныне службы.

И поплыл медленно к дверям.

Однако до выхода из храма и дойти не успел, как ввалилась в церковь орава мужиков, шумных, распаленных, беспокойных.

Досифей, отступая к иконостасу и выставив вперед руки, говорил, волнуясь:

— Утихомирьтесь, чада! Не берите грех на душу! Толком ведь не знаем еще ничего. А вдруг тот слух — изменный, на нашего государя навет и поклеп?

Наступавшие на Досифея мужики разом вскричали:

— Нишкни, попишка!

— Кому служишь, неприятный?! Господу аль неправедной власти?!

— Скажи лучше, зачем Олену Ивановну в нятстве мучат?!

— Пошто православную королеву в тюрьму метнули?

Досифей, пятясь, вопил:

— Откуль взяли это, православные?! Нешто воеводские или же королевские бирючи то на торгу выкрикивали?! Принесли ту весть шильники и бездельники, чтобы промеж гражан смуту посеять? Одних людей на других поднять!

Мужики загомонили:

— А может, и впрямь навет? Долго ли кому сбрехнуть?

Иные стояли на своем:

— Чего это вчерась али же позавчерась такого навета не слыхали, а нынче — вот он? Дыма без огня не бывает!

— Айда в кремль! Пущай воевода перед народом ответ держит!

Досифей кривился жалко, говорил быстро:

— То ладно, чада, ладно! В кремль миром идти ладно. И я с вами, ваш пастырь, тоже пойду. А как же? Добром власть спрашивать станем: «Правда ли, что королеву Олену Ивановну в Троках в тюрьму метнули?»

От всех смоленских церквей, из посада, из пригородных монастырских слободок и даже из ближних деревень текли к кремлевскому холму толпы людей. Поначалу скапливались возле церкви Иоанна Богослова, стоявшей у подножия кремлевского холма.

Услышав разноголосый шум, Николай выскочил из избы.

— Куда собрались, православные? — спросил он первого попавшегося мужика.

— Спал, что ли? — буркнул мужик неприветливо, — Королеву Олену в тюрьму схизматики метнули!

— Постой, постой, — не сообразил сразу Николай, — королеву-то. Варварой звать.

— Это вашу схизматическую, кафолическую королеву, женку Сигизмундову так кличут! — заорал мужик. — А для нас, православных, окромя Олены Ивановны — честной вдовы, иной королевы в Литве нет!

«Тьфу те, напасть! — подумал Николай. — Это ж покойного короля Александра Казимировича вдова. Василию Ивановичу родная сестра. Как это я раньше не сообразил-то?»

И, смутившись, юркнул за мужицкие спины.

Вместе со всеми дошел Николай до церкви Иоанна Богослова. Толпа качалась тысячеголовым чудищем, глухо гудела, ждала чего-то. Время от времени откуда-нибудь сверху, с крыши ли ближнего дома, с дерева ли, поднятый ли на руки какой-нибудь именитый и многим смолянам известный человек кричал зычно:

— Ждите, православные! Пошли за воеводой! Будет воевода вскорости!

В толпе переговаривались:

— Ворота в кремль заперты. У моста перед входом жолнеры стоят. С пищалями, с алебардами.

— А наших-то в град впустили?

— Впустили, бают. Как не впустить, ежели мир послал?

— Могут и не впустить.

— Как так?

— А вот так.

— Поди попробуй супротив народа встать.

— Да что народ-то?

Многие словам таким дивились. Крутили головами, пересмеивались. Некоторые молча слушали, отходили в задумчивости. Наконец толпа заволновалась, зашумела:

— Едут! Едут!

Все враз стали приподниматься на цыпочках, вытягивать шеи.

Из кремля потянулось на мост шествие. Над головами плыли, чуть покачиваясь, хоругви, посверкивали окладами иконы.

— Владыка, владыка, — пронеслось по толпе.

— Идет, боров гладкий, утешать да уговаривать, — услышал Николай.

— Угодник чертов, — добавили с другого бока.

«Не любят Варсонофия, — подумал Волчонок, — да и за что его любить? Перед панами-католиками травой стелется архиепископ Смоленский».

Между тем процессия приближалась. Уже видны стали лица идущих: архиепископа, именитых мужей смоленских, попов и дьяконов из владычного кремлевского собора.

Многих посадские и слободские узнавали:

— Вона, гляньте, Михаила Пивов ищет!

— Боярин, а заодно с нами!

— Чего ж он за хвостом владычным тянется?

— Да нетто все, кто возле владыки, нам супостаты?

— Все не все, но половина будет.

— Экой цифирный — враз счел!

Чем ближе подступало шествие, тем тише становилась толпа. И когда Варсонофий взошел на паперть, было так тихо, что передние услышали тяжкое дыхание седобородого грузного архиепископа.

Был Варсонофий красив и благообразен, а по старому поверью — кто ликом благолепен, тот и Господу угоден. И потому, когда негромко, с хрипотцой, произнес владыка первое слово, замерли все и, внимая, потянулись к пастырю.

— Дети мои, чада возлюбленные! Карает нас Господь по грехам нашим, а паче иных покарал Господь меня, грешного. — Голос Варсонофия прервался. Казалось, старик вот-вот заплачет. Старухи и женки засопели, завздыхали, завсхлипывали. — И в сей час велит мне Господь испить горькую чашу. Велит сказать скорбную весть. — Варсонофий снова замолк. Краем рукава провел под глазами, как бы утирая слезы. — Не я один плачу, иные многие плачут вместе со мной, и не только здесь, но и далеко отсюда. Плачет вместе со мною и государь наш, пресветлый король Сигизмунд Казимирович, ибо ему сейчас еще горше, чем любому из нас.

Толпа в недоумении зашумела. Некоторые, озадаченные, зашипели: