«Брат Кривенцова» — это прозвище прилепилось к нему намертво. Никто не хотел ни помнить, как его зовут, ни общаться с ним, как с таковым. Комсомольская карьера, в которой еще можно было взять реванш, Володю больше не привлекала. Инициатива там была не нужна, а быть как все — мало, чтобы перерасти Федора.

И что они все в нем находили? Средний рост, среднее телосложение, смешная походка а-ля Чарли Чаплин, привычка сильно выпячивать грудь, жидкие волосы. Разве что зубы, улыбка? Голос, быть может? Он нравился всем. Он всех обманывал, использовал и гнусно бросал. На него не обижались, потому что, как крысы из ансамбля имени мальчика Нильса, хотели быть обманутыми, использованными и брошенными. И только в такой последовательности.

— Ты чахнешь, — констатировал Федор после успешной сдачи в летнюю сессию накопившихся хвостов зимней. — Надо что-то делать.

— Это тебе надо что-то делать, — с полным основанием ответил Владимир.

Эксперимент прикрывали как себя не оправдавший, индивидуальные графики занятий признали пошлой практикой капиталистического безделья, Федору грозило жестокое наказание в виде отсутствия высшего образования.

— Не надо обо мне. Я уже зарабатываю сто двадцать в месяц — и заметь, это плохой месяц, — равнодушно бросил Федор.

— Сядешь в тюрьму, — предупредил Володя.

— Только вместе с Галей Брежневой! Слушай, тут появилось дельце на пятьдесят рублей. Приехали заочники. Мы вынимаем твою книжку, оставляя только обложку с фотографией, вставляем туда их листочки, и ты идешь сдавать сопромат, высшую математику и теоретическую механику. Трех клиентов я уже нашел. Слух пойдет, будет больше.

— Меня в институте все знают, — гордо отказался отличник, почти ленинский стипендиат, человек, уже сэкономивший себе не только на плащ, но и на отличные ботинки типа «саламандры», но местной фабрики.

— Не держи меня за идиота. Клиенты учатся в строительном! Нет, ты смешной, где ты видел будущего инженера, который бы заплатил за экзамен полтинник?

Владимиру Игнатьевичу было стыдно признаться, что подумал-то он всего о пятидесяти копейках… Он согласился. Заработал. Потом, позже, узнал, что Федор брал шестьдесят и что кроме него, Володи, на Федора работало еще несколько человек, в том числе и девочки.

Владимир Игнатьевич снял трубку, долго-долго размышлял и наконец решился набрать номер.

— Это я, Владимир, у нас неприятности.

— Что случилось, куда уж больше? Я опаздываю на работу! Но все равно. Мне все это надоело.

— В случае поисков крайнего у вас у всех получается найти меня. А помочь не так, как обещали, а реально, еще не пробовали.

— Крылова с тобой говорила?

— Да. И что? О тебе вообще речь не шла.

— Пока не шла. Я прошу тебя, если что, это все трудно объяснить… Пришла пора попробовать. Вова, хватит прятаться за чужую спину. Это была твоя инициатива, следовать его идее. Или?..

— Попробуй не упоминать моего имени, — попросил Прядко и четко осознал, что все это теперь уже бесполезно.

— Как получится.

Трубку резко бросили, и в ухо посыпались короткие насмешливые гудки.

…А использовал Федор его позже. Гораздо-гораздо позже… На стройке Владимир Игнатьевич проработал не долго, его тихо пригласили в управление, он тихо согласился. Работа казалась непыльной, связанной с проверкой патентов и изобретений. Тогда все шло очень и очень удачно: он копил деньги, нашел применение своим доселе дремавшим способностям и встретил Катю.

Важным оказалось и то и другое. Когда все угорали от политической свободы, он тоже угорал, но от любви. Будучи человеком рациональным, он удивлялся собственной способности тратить от часа до двух в день, чтобы поговорить на улице с секретаршей Катей, чтобы проводить ее домой и скромно пожать у подъезда руку. Катя была хорошенькой, немного флегматичной девушкой с прозрачной, почти голубоватой кожей. Несмотря на свое рабоче-крестьянское происхождение, она подавала себя как настоящая аристократка: невозмутима, спокойна, рассудительна, ответственна. Дамам стройуправления она казалась невзрачной, а стало быть, неконкурентной. Они плохо разбирались в мужской психологии, считая, что арбузные груди, алые губы и коротко подшитые юбки могут поселить во взгляде Владимира Игнатьевича какое-то подобие искры. Они ошибались, а Володя напал на золотую жилу — стеклянные столики; цех по их производству был организован на родительской даче и официально зарегистрирован в качестве одного из первых в городе кооперативов. Художественная фантазия Прядко тогда была бурной и специально ориентированной — он выпускал столики в виде сердечек, губок и почему-то почек. В отсутствие всякой мебельной активности, совпавшей с очередным древесным кризисом, поставленные на алюминиевые ножки столики шли нарасхват. Производство расширялась, Владимир арендовал помещение у своего родного вуза, в простаивающей типографии… Которую потом по случаю купил, правда на паях.

Федор попал в родную стихию, подделывая посольские визы круто сваренным большим куриным яйцом. Он мотался за границу, успешно торговал аппаратурой, не брезговал отдыхом в Крыму, в ресторане или с хорошенькой девочкой по дороге, скажем, в Польшу.

Он уже считался официальным женихом Дины Соломиной, которая с удивительным спокойствием прощала своему суженому все его мужские слабости. Дина была чем-то похожа на Катю, только ей не хватало чувства собственного достоинства и красивых прозрачных ухоженных рук. И девственности. Катя отказалась вступать с Володей в любые виды отношений. Она по старой доброй привычке берегла себя для мужа. В те времена этот подход еще был традиционным, но уже вызывал заслуженное уважение. Федор пригласил их к себе. На день рождения.

Как это все случилось? Почему он не заметил сразу, не увел, не забрал, не защитил свою хрупкую мечту от этого потного, сытого, азартного игрока?

— Володя один из самых умных людей, которые мне попадались в жизни, — сказал он, когда все уже сидели за столом. — Дина, этот человек — глыба, кремень. Его ничем не сдвинешь. Правда, Катя? — Он подмигнул и призывно посмотрел на нее.

— Да. — Она улыбнулась, почему-то грустно.

— За что еще его уважаю — всегда играет по правилам! Давайте за это выпьем. Мы с Катей — на брудершафт.

Федор поцеловал Катю так, как он, Володя, почти жених, почти муж, не смел и думать ее целовать. Огромный рыхлый язык по-хозяйски расположился у Кати во рту. Володю передернуло от отвращения. Катя прикрыла глаза и тихо, почти неслышно простонала.

— Сейчас он будет ее завоевывать, а потом бросит.

— Динуля, не надо ревновать, давайте лучше танцевать. — Федор оторвался от Кати и закружил по комнате. — А хотите, я устрою стриптиз. Ну, аплодисменты, самый кривоногий, пузатый и дряблый мужик снимает с себя последнюю рубашку. Ура!

— Не надо, — как-то вяло запротестовала Катя и опустила глаза.

— Как хотите, — легко согласился Федор. — Только тогда мне надо на минутку отлучиться. Дина, ты меня еще любишь. Я сейчас.

Он привез дамам цветы — выкинул почти сто долларов. В двух огромных хозяйственных сумках были всякие — сирень, тюльпаны, розы…

— Разбирайте, девчонки, — весело прокричал Федор.

Потом был дождь из лепестков, индейские танцы с метанием мороженого, ночная прогулка по городу, поездка с темный глухой лес — за подснежниками. Это ж надо было так напиться, думал утром Володя. Так напиться… Лес, подснежники, индейцы… А кто проводил домой Катю?

Она приехала к нему сама и, чуть краснея, честно сказала:

— Я стала гражданской женой Федора. Я его люблю. Мы уезжаем в Москву. На каникулы. Просто погулять. Мы можем остаться друзьями?

Что надо было сказать? Что вообще говорят люди, которых ни с того ни с сего бьют ногой по лицу? Володиного мужества хватило только на то, чтобы просто пожать плечами. «Так даже лучше, — успокаивал он себя. — Так даже лучше. Пусть он ее бросит. Пусть она поймет. Она умная, она больше подходит мне… Надо подождать». И он пошел в загул — за небольшие деньги покупал у соседки по даче мутный самогон и распивал его с той же соседкой, чтобы проснуться с ней утром. Это было тоже очень экономно.