— Какого? — тихо спросила Дина и опустила красивые бесстыжие глаза, которые все же успели сказать многое.

— Давайте начнем с Федора…

— В тот день, когда он пропал. Почти восемь лет назад. Но я…

— Геннадия?

— Я… Мы… Он… Иногда… Но я…

— Не очень верно. Не очень честно. И не очень-то вы сильно ждете, — поморщился Тошкин, находя, что склонность к патетике со временем может сделать из него Цицерона. — Тогда я хочу вас сразу же и предупредить. Вы ведь внимательно меня слушаете? Вы по-прежнему внимательно меня слушаете? Так вот Геннадий Петрович Кривенцов ныне перешел многие разумные границы, и я советую вам быть с ним поосторожнее.

Настоящий испуг. На лице у Соломиной застыл настоящий испуг — хороший фирменный страх, который бывает у новичков в морге и у детей после фильма ужасов. Дина Ивановна застыла и мыслила всеми мимическими мышцами: она что-то вспоминала, анализировала, казалось, даже нюхала, прикидывала и оценивала. Выводы, к которым она приходила, судя по помертвевшим глазам, были неутешительными. Похоже, теперь они наконец поняли друг друга. Тошкин все-таки умел быть убедительным.

— Так когда в последний раз? Не припомните? Может быть, вы и будете его алиби по делу Онуфриевой Валентины Сидоровны? — Дмитрий Савельевич вдохновенно и беззастенчиво пользовался своим служебным положением. Еще немного — и медаль для Анны у него в кармане!

— Что? — вскрикнула Дина и нелепо, излишне театрально взмахнула руками. — Вы все знаете?

— Служба, — скромно пожал плечами Тошкин. — Так когда?

— В этом смысле — давно… Я ведь жду Федора, я действительно жду его. — Дина Ивановна всхлипнула. — Можно я к вам приду? Мне нужно собраться с мыслями и обязательно с вами поговорить. Я боюсь, что это не то, что вы думаете. Вернее, не совсем то…

— Давайте прямо сейчас, — предложил Тошкин, не терпящий женских слез.

Она мотнула головой, и красивые рыжие волосы непринужденно рассыпались по плечам.

Тошкин почувствовал, что у него поднимается температура. Это было так неожиданно и приятно, что он хотел тотчас бежать в школьный медпункт и по старинке получить там освобождение от уроков… «Я заболеваю!» — счастливая мысль праздновала в голове именины сердца. «Я уже заболел». Бурно расчихавшись у порога школы, Тошкин поставил себе окончательный диагноз: пневмония — и чуть не вприпрыжку побежал расставаться с делами.

Дина Ивановна Соломина курила в женском туалете во время уроков, попирая всякую педагогическую этику. Правда, погоды стояли хорошие, теплые — девицы предпочитали сигареты на свежем воздухе. Так что особого риска не было. Она жадно затягивалась и выпускала тугие, почти спрессованные струи дыма в чуть приоткрытую форточку. Она зло и испуганно глядела в танцующую тошкинскую спину и старалась не распускаться. Сейчас от ее решения зависело не только светлое будущее ее самой, Федора, Гены, но и на минуточку, на секундочку просто жизнь…

Смутное ощущение причастности к чему-то странному, страшному, неправдоподобному преследовало ее всю последнюю неделю, может, даже месяц. Она не могла точно объяснить, что это было… Но после исчезновения Федора, после года безумного и безрезультатного ожидания она больше никогда не была так близка к панике, как сегодня, как вчера, как три дня назад.

— Дина, что случилось? — Ласковые мягкие женские руки обняли за плечи и подтянули напряженную спину к толстой груди. — Дина? Кто-то узнал твою маленькую женскую тайну?

— Что? — Соломина резко развернулась и угодила взглядом в хитро сощуренные глаза Луизианы Федоровны. — Что ты сказала? Какую тайну?

— Не надо так нервничать, мы же свои люди, сочтемся… Сигарету дай. — Луизиана скривила рот и поправила Дине челку. — Такая красивая, а такая глупая, и что ты нашла в этих иностранцах? Мне говорили, что наши женщины продаются туда как секс-рабыни. Мне даже книжку об этом читали…

— Мама? — уточнила Дина, на миг приостанавливая собственные скорбные мысли.

— Ну да, она такая чтица… За ужином — у нас так принято. Ну, ты хоть познакомь, а?

— Не выдумывай.

Дина стряхнула с себя наваждение от дурацких вопросов коллеги и сумрачно улыбнулась. Она способна на многое. Да, буквально на все… Она, Дина, еще посражается и за место под солнцем, и…

— И все-таки будь осторожнее. У нас коллектив женский, знаешь, как слухи распространяются, — улыбнулась Луизиана Федоровна, разворачивая свой выдающийся зад к дверям. — Будь осторожнее. А главное, — Луизиана чуть наклонила голову на короткой толстой шее и лучезарно улыбнулась. — А главное… не ошибись в выборе следующей жертвы…

— О’кей, — радужно согласилась преподавательница русского языка и литературы, напевая про себя модную несколько сезонов назад песенку «Я убью тебя, лодочник…».

— Я убью, — твердо пообещала Дина Ивановна и красивым босяцким жестом выбросила окурок в открытую форточку.

Гриша хотел жениться. Причем ему было совершенно все равно на ком. Если бы только разрешили, он готов был связать свою судьбу с большой байковой тапкой, шотландским пледом, перьевой подушкой и соседским боксером Бобом. Гриша мучился и страдал. Он отказался от еды, пищи, длительных прогулок и ежевечернего почесывания живота. Грезы о предстоящей семейной жизни заставляли его часто вздыхать и всматриваться в самую душу хозяина. В принципе, мне было бы абсолютно наплевать на матримониальные устремления этого самца, если бы его хозяином не был мой папа, который тоже страдал и готов был в знак солидарности отказаться от пищи. Всю последнюю неделю папа лежал рядом с Гришей на коврике и уговаривал его немного подождать — по советам кинологов, развязывать собачку нужно было только в годик. Грише до совершеннолетия оставалось два месяца. Папины уговоры на него не действовали. Он вежливо слушал, грустно вздыхал и мигал своими огромными тоскующими глазами. Сначала сводки с полей мне сообщала мама:

— Надя, наш Гриша весь в тебя. Он все время хочет жениться.

Потом папа:

— Мальчику нужно попить успокаивающее. Он совершенно разбит этой дурацкой весной.

В конце концов, не желая смотреть на страдания своего друга, папа достал кошачий антисексин, и они с Гришей стали принимать его в соответствии с указаниями ветеринара.

Я решила взять ситуацию в свои руки. С учетом определенной неразборчивости нашего домашнего тирана я договорилась о встрече с чудной болонкой, которая страдала бесплодием. И привела ее на смотрины.

— Что это? — вскрикнул папа, хватаясь за сердце. — Что это за уродец?

Болонка обиженно тявкнула и опустошила Гришину тарелку с вареной говядиной. Мама, наморщив нос, присела на корточки и поймала гостью за шерсть.

— Папа прав. Она плебейка. — Приговор был окончательным и обжалованию не подлежал. — Наша собачка не может себе этого позволить. У него порода!

Гриша, накачанный антисексином, смотрел на девицу презрительно и равнодушно. Он позевывал, норовя протащить мимо родителей обертку от шоколадки, которую непредусмотрительно оставили на столе в кухне.

— Она ему не нравится, — облегченно вздохнул папа. — Вот что значит воспитание.

Это, кажется, был камень в мой огород. Вроде мне нравилось все, что я делаю, и все, с кем я живу. Как будто он не знает, что я выполняла его же указание не вступать в интимную жизнь, если она не освящена брачными узами. Можно подумать, во мне не было породы, аристократизма и стремления к совершенству.

— Но я никогда не таскала со стола. — От обиды и возмущения у меня на глазах выступили слезы.

— Да, — согласился папа и отпустил любовный шлепок своему ненаглядному Грише. — В этом он на тебя не похож. Но во всем остальном… — Папа задумчиво пошелестел газетой. — Если бы об этом антисексине знали лет десять назад… Надя, убери, наконец, эту маньячку. Она может навязать Грише неверное представление о всей женской половине человечества. Давай завернем ей что-нибудь вкусненькое и отправим домой.