Потом, опустившись на колени пред крестообразной рукоятью шпаги, они прочли «Отче наш»и трижды «Богородицу». Это было не по правилам, они забыли, как происходит обряд обручения, но, если Небо считается не с ритуалами, а с истинными чувствами, то ничто не могло быть правильнее.

— Я, Пьер Луи, клянусь в верности тебе, Рене Антуанетте, перед Богом, Пресвятой Девой, святым Михаилом и всеми святыми…

— Я, Рене Антуанетта, клянусь в верности…

Они держали друг друга за руки и торжественно поцеловались, когда обеты были произнесены. Он дал ей свое кольцо с печаткой, подарок госпожи д'Алансон. Ничто не могло связать их прочнее — если не считать самого венчания. Он поднял её в воздух и поцеловал ещё раз.

— А теперь давай пойдем к госпоже твоей матушке и попросим её благословения.

Чтобы заставить Констанс де Лальер хоть на йоту изменить свою обычную манеру держаться, хоть на долю дюйма опустить голову, нужно было нечто большее, чем арест мужа, чем нищета и самый сильный гнев короля. Она согласилась бы склониться перед Богом, но не перед людьми. Она могла страдать, но никогда бы не спустила флага на своей внутренней твердыне.

И сейчас, когда она вместе с Клероном ожидала возвращения Рене у порога бедной лачуги — лучшего приюта, который смог предоставить им сьер Франсуа, — само это место словно приобретало благородство, светясь отраженным светом её достоинства.

Она ждала уже довольно долго. Рене должна была привести молодого де ла Барра после небольшой задержки, которая позволила бы госпоже де Лальер навести порядок в доме. А прошел уже целый час. С такой ветреницей, как Рене, подумала мать, никогда нельзя ничего рассчитать заранее…

Но наконец Клерон подал голос. Она уловила стук копыт, а потом увидела Пьера, который, ведя на поводу коня, шел, держа за руку Рене. Такая вольность была настоящим потрясением для человека её воспитания. И все же, пристально рассматривая Пьера, она вынуждена была признать, что он выглядит в высшей степени комильфо. Его осанка, гордо поднятая голова, гибкость и изящество — все свидетельствовало о хороших манерах и воспитании. Происхождения он, конечно же, был высокого.

Однако мадам де Лальер никак не могла избавиться от сомнений: как этот молодой аристократ может сейчас всерьез проявлять внимание к Рене? Она знала жизнь слишком хорошо, чтобы поверить в такую отрешенность от мирских забот и мнения света. Если Пьер полагает, что может позволять себе вольности с Рене, потому что у неё нет ни гроша и она беззащитна, то он встретит в лице её матери равного по силам противника.

— А, мсье де ла Барр, — приветствовала она его, — давненько мы с вами не встречались… Однако мне было прискорбно узнать, что с тех пор вы несколько раз виделись с мадемуазель без моего ведома и согласия. Вы оба заслуживаете самого серьезного порицания.

Даже стоя посреди большого зала своего замка, она не могла бы выглядеть более величественно.

Однако Рене не дала Пьеру времени найти подходящие слова. Она бросилась матери на шею:

— Мамочка, мы обручились! Мы только что поклялись друг другу на кресте! Гляди, какое у меня кольцо красивое!

Она показала кольцо Пьера, которое было слишком велико для её маленького пальчика.

— Правда, великолепно?

— Вы обручились? Без свидетелей?

— А разве святые — не свидетели?

— Но… без позволения отца или моего?

— Ах, мамочка, мы не могли ждать. Это было бы так плохо — ждать. Пьер…

Она подарила ему нежный взгляд и протянула руку. Оба опустились на колени.

Он проговорил:

— Мы просим вашего прощения, мадам, и вашего благословения.

Все это было так необычно, что не укладывалось в слова. Дисциплинированный ум Констанс де Лальер слегка затуманился; но, когда она взглянула на Рене и Пьера, в её глазах стояли слезы.

— Одну минутку, сударь, — сказала она. — Не знаю, понимаете ли вы, что у моей дочери нет приданого, хуже того — что она дочь человека, обвиненного сейчас в измене королю… Вы глупец, сударь.

Он поднял глаза:

— Если бы мадемуазель была полноправной владелицей графства Форе и находилась под опекой самого короля, то и тогда не была бы дороже для меня.

— Вот как, клянусь Богом! Значит, можно верить, что есть ещё в мире великие сердца…

Она положила руки им на головы:

— Дети мои, с вами мое благословение и все мои молитвы. Да хранит вас Бог и помогает вам.

Она притянула их к себе и поцеловала обоих.

— Но мне странно, — сказала она минуту спустя, — что здесь нет Блеза. Разве он не знал о вашем приезде, сударь? Или он не так смел, как вы? Мне в это не верится.

Пьер не мог больше скрывать плохие вести. Он сообщил о неудаче миссии Блеза, о тех обвинениях, которые возвел де Норвиль против него и против маркиза, о гневе короля, о приговоре Блезу. Он выразил слабую надежду, что свидетельство мадам де Лальер может как-то помочь делу.

Она внимательно слушала; лицо её побледнело, но в глазах по-прежнему не было страха.

Когда она наконец заговорила, первые слова её касались де Норвиля:

— Я всегда считала, что это не человек, а змея, и предостерегала господина де Лальера насчет него… Но о такой подлости, как эта, я и мыслей не допускала. Конечно, я расскажу королю все, что знаю, если он примет меня. Но как мы поедем? У меня нет денег. Я даже в долгу у сьера Франсуа, который нас так выручил.

— Об этом не беспокойтесь, — сказал Пьер. — Почтовые лошади уже заказаны.

Она задумалась на минуту:

— По крайней мере в Лионе мы не будем для вас обузой. Аббатиса обители Сен-Пьер — моя подруга и родственница. Она приютит нас. В любом случае это приличнее, чем общедоступная гостиница.

Какая ирония судьбы, подумал Пьер: мать Блеза и Анна Руссель в одном и том же монастыре!

— Вы найдете там эту английскую миледи, о которой я вам только что рассказал, — предупредил он.

Глаза мадам де Лальер вспыхнули:

— С этой распутницей я встречаться не желаю. Но в таком большом монастыре нет нужды с ней сталкиваться.

Спустя час они были уже в пути; их сопровождали Клерон и сьер Франсуа — чрезвычайно неуклюжий, но грозный спутник. Бродяги и разбойники дважды подумают, прежде чем осмелятся стать поперек дороги колдуну.

Рене сидела на дамском седле позади Пьера. Время от времени она прислонялась щекой к его спине, и, почувствовав, как её руки обнимают его, он накрыл одну из них своей ладонью.

Ему снова подумалось, что неудача принесла ему счастье, которое он не променяет на самые блестящие плоды успеха.

Слухи о неудаче Блеза, о его аресте и приговоре настигли Дени де Сюрси на пути из Женевы. Понимая всю сложность положения, он заторопился. Подъезжая к Лиону, он уже был готов к плохим новостям, однако самого худшего не знал до тех пор, пока вечером в день прибытия маркиза Пьер де ла Барр не представил ему полный отчет.

К этому времени молодой стрелок уже два дня как вернулся из Лальера и, помимо всего прочего, мог сообщить, что надежда его не оправдалась — король отказал матери Блеза в аудиенции. Он скрыл от маркиза свои собственные попытки организовать побег Блеза из тюремного замка до конца недельной отсрочки. Человека, находящегося в таком критическом положении, как де Сюрси, следовало держать в стороне от подобных действий. А в остальном Пьер подробно изложил все, что произошло со времени их расставания в Женеве.

Когда он кончил рассказ, в комнате верхнего этажа гостиницы «Дофин» воцарилась глубокая тишина. Некоторое время маркиз не говорил ни слова; он сидел, стиснув пальцами колено, глаза его ничего не выражали, лицо было бесстрастно.

Он размышлял о поразительном вольте де Норвиля, а также о том, что стоит за нелепыми обвинениями против Блеза и против него самого. Месть за спор в Лальере? Какой-то молчаливый сговор между де Норвилем и канцлером Дюпра? Возможно, возможно… Однако для маркиза, с его долгим политическим опытом и знанием интриг и интриганов, столь очевидные, лежащие на поверхности мотивы не выглядели убедительными.