Несмотря на электронное изменение голоса, Пастор ощутил ярость заказчика. И еще кое-что... хрипотцу страха.

— Может, дискета до сих пор в доме? — спросил он.

— Сомнительно, однако поиски продолжаются. Мы полагаем, Уэстборн мог дать ее кому-то на сохранение, рассчитывая на другой день вернуть в тайник.

«Или же этот кто-то должен был отвезти дискету в указанное место, — подумал Пастор. — Не имея понятия, что записано на ней».

Он припомнил всех, кого видел в Дубках. Двух агентов у дома, мужчину постарше — начальника наряда. И молодую женщину... Уэстборн называл ее Тайло.

— Мне нужны фамилии и фотографии.

Пастор подробно объяснил, что ему требуется.

— Сложности это не представит, — сказал заказчик. — Вы всерьез думаете...

— Я не знаю. Вы тоже. Возможно, дискета уже в сейфе. Возможно, Уэстборн переправил ее куда-то еще. Пришлите мне то, о чем я просил. И дайте подумать.

— Хорошо. Материалы постараюсь прислать как можно скорее. Надеюсь, вы понимаете, как стремимся мы покончить с этим делом.

— Догадываюсь.

Пастор положил трубку, затем достал из холодильника баночку пива. Ледяной напиток освежил горло. Потом закурил и стал обдумывать положение. Он всегда первым делом заботился о прикрытии собственных флангов.

Главное — агенты обнаружили отпечаток ладони и теперь убеждены, что ножом орудовали Макналти. Пастор считал, что тут он сработал отлично. Подумал: «Что сейчас у близнецов на уме?» Решил, что они забились в какую-нибудь Богом забытую крысиную нору в Мерсисайде и ломают голову, как объявить миру о своей непричастности к этому убийству. Пойти в местный полицейский участок — определенно не выход. Если даже найдут какого-нибудь сочувствующего журналиста, кто им поверит? Нет, в этом отношении все замечательно.

Машину, на которой ездил в Дубки и обратно, он бросил в одной из балтиморских трущоб. Ее уже наверняка угнали и, возможно, разобрали на запчасти.

Из Балтимора в Вашингтон Пастор ехал автобусом. Всю дорогу смотрел в окно, вновь открывая для себя Америку. Сойдя на автостанции, он забрел в глухую аллею и нашел там бродягу, которому оказался очень кстати арктический комбинезон, так хорошо послуживший ему в утином домике. Нож с приметной зазубриной исчез в мусорном баке за кафетерием автостанции.

Единственным, что в этой истории удивляло — и озадачивало — Пастора, являлось нежелание Уэстборна говорить. Пастор был, можно сказать, мастером-садистом. Страдания жертв не ужасали его. Он никогда не слышал криков тех, кого пытал, и лишь смутно припоминал запах их крови.

Пастор знал, что под его ножом Уэстборн страдал ужасно. Он ясно объяснил сенатору, что стоит ему сказать, где дискета, и конец будет быстрым. Но Уэстборн молчал — и когда Пастор напоказ ему искромсал девчонку, и даже когда его собственная плоть стала отделяться от костей.

Теперь Пастор понимал, в чем тут дело. Уэстборн пошел на хитрость, взяв с собой в коттедж не ту дискету. Пастор представлял, какое удовлетворение испытывал сенатор, поняв, что его мучитель принял ее за нужную. Оно помогло ему вынести ужасное испытание, и за это Пастор мысленно отдавал ему должное. Нечасто случается, что мертвец плюнет тебе в лицо из могилы.

Но это, в сущности, просто небольшая задержка. Он своевременно получит затребованные данные. А до тех пор можно заняться другими делами. Пастор потянулся за книгой в переплете из телячьей кожи, которую купил в маленьком магазине и велел доставить в отель. По корешку ее шла надпись золотыми буквами: «Светский календарь». Нашел нужную статью, полстраницы убористого текста. И решил, что она очень поможет ему.

Полчаса спустя Пастор вышел из отеля и пошел по джорджтаунской Тридцать третьей улице. Пересек М-стрит, потом спустился к каналу. Там свернул налево и пошел, петляя между студентами и туристами, довольными тем, что наконец-то проглянуло солнце. У входа в джорджтаунский парк Пастор увидел до боли знакомый ему по прежней жизни памятник архитектуры. Это приземистое каменное строение едва просматривалось сквозь сплетение плюща на фасаде. Рядом с полированной черной дверью была прибита металлическая табличка, гласящая, что здание представляет собой построенный в 1779 году каретный сарай, где сейчас — пивной бар. Пастор распахнул дверь и вошел в полумрак, пахнущий опилками, старым деревом и виски.

В «Карете и гербе» не было двора с манящими столиками и тенистыми зонтами, привлекающими туристов. Местные жители, случайно заходившие туда, замечали, что разговоры при их появлении становятся тише. Бармен держался вежливо, но не радушно; клиенты не желали их замечать. Мало кто из непосвященных тут же не поворачивал обратно. Потом они удивлялись, что это за такой бар. А если бы спросили, кого следует, то услышали бы, что «Карета и герб» вот уже много лет является «заповедником» агентов секретной службы.

Если во время ленча там и было много посетителей, теперь они разошлись. Занятыми оказались всего несколько столиков, места у стойки пустовали. Пастор подошел, отодвинул табурет и заказал двойную порцию неразбавленного гаитянского рома «Барбье».

Бармен окинул взглядом высокого смуглого человека, отвернувшегося к окну. Толстое стекло отражало свет, поэтому толком разглядеть лица он не мог. Видеть этого человека бармену определенно не доводилось, внешность и скользящая походка говорили, что он нездешний. Судя по загару, переведен из Лос-Анджелеса или даже из Гонолулу.

Пастор, обхватив стакан, согревал рукой ром. Встречи с кем-то из тех, кто мог его узнать, он не опасался. Даже произойди такая случайность, лицо его за десять лет разительно изменилось.

Здесь, в «Карете и гербе», можно было припомнить все утраченное, коснуться его, словно сокровища, неожиданно обнаруженного в коробке из-под изношенной в детстве обуви. Некогда Пастор принадлежал к братству, членам которого эта пивная служила клубом. Зазубрины и царапины на видавшей виды стойке казались ему старыми шрамами на собственном теле. Негромкое звучание мужской беседы было для него таким же родным, как шум прибоя для моллюска. Той жизнью Пастор упивался, но был вырван из нее одним из тех, чьи лица витали в преисподней, которую представляла собой его душа.

Он поднял стакан и пригубил ром. Согрелся. Достал из кармана пиджака пару кухонных спичек. Другой рукой вылил ром на стойку, выставив при этом большой палец. Чиркнутая о ноготь спичка вспыхнула, но он выждал еще секунду, чтобы загорелась и другая. Мечтательно улыбнулся, глядя в золотистую лужицу, затем поджег ее.

Откуда-то издали Пастор услышал крик бармена. Стулья заскрипели по полу, с которого давно уже слез лак. Когда пиджаки посетителей распахнулись, он уловил запах ружейного масла от пистолетов в кобурах.

Пастор уже выходил размеренным шагом человека, знающего, что его не окликнут. Он не сомневался, что клиенты «Кареты и герба», успокоившись, поймут его жест. И думал только, скоро ли о нем станет известно Арлиссу Джонсону.

3 апреля

Через два дня после убийств в Дубках в тысячах населенных пунктов по всей стране были приспущены флаги. Губернатор Нью-Хемпшира, штата, который Чарльз Уэстборн двадцать лет представлял в сенате, объявил этот день траурным. Триста сановников, в том числе президент со своим кабинетом, и представителей делового мира собрались в часовне Джорджтаунского университета на заупокойную службу.

Холленд не пошла бы на эту церемонию даже при иных обстоятельствах. Одеваясь, она смотрела прямой репортаж оттуда по Си-эн-эн. Пышность и торжественность растравляли старые раны. Холленд выключила телевизор и вышла из дома. Ей хотелось иначе проститься с человеком, доверия которого она не оправдала.

Охрана в Джорджтауне и вокруг него была такой плотной, какой Холленд еще не видела. На каждом углу стояли полицейские в форме. В толпах легко было заметить старающихся не выделяться людей с цепкими взглядами.