По мере того как Манди подходила к своему шатру, шаги ее все замедлялись, и под конец она едва передвигала ноги. Живот сводило в позыве тошноты, девушка даже на мгновение дернулась броситься прочь, представив, что отец с этой Гризелью предаются постельным утехам. Но приглушенные звуки, доносящиеся сквозь полотно, однозначно свидетельствовали, что предаются там только сну.

Сжав губы, девушка откинула полог и вошла в шатер. Спиртное свалило отца прямо на полу, и он храпел в одежде, испачканной винными и жирными пятнами, засыпанной крошками. Серебристая от седины щетина искажала линию челюсти и подбородка, а некогда тугая загорелая кожа стала дряблой и отдавала нездоровой желтизной.

— О, папа, — прошептала Манди убитым от горя голосом и встала на колени возле него.

Гризель рядом не было, но милосердие небес длилось недолго. Спустя мгновение Манди поняла, что кто-то осторожно возится на отцовской половине шатра, за опущенной занавеской.

Вскочив, Манди подошла поближе и прислушалась. Позвякивание металла, мелкое частое дыхание, перемежаемое злорадным шепотком…

Волосы на затылке Манди зашевелились. Сжав занавеску в кулаке, девушка резко отдернула.

Гризель уставилась вовнутрь разграбленного сундучка. Лучшее шелковое платье Клеменс лежало поверх неряшливой кучи вытащенных из сундучка вещей, плоское, как засушенный цветок. О, это было маленькой — или последней радостью жизни Манди: вынуть платье из сундучка, подхватить на руки, зарыться лицом в прохладную мерцающую ткань и вспоминать мать живой… Теперь ее священная реликвия была осквернена; и Гризель жадно перебирала другие вещички в сундуке — изящный гребень, очеломник тончайшего шелка, принесенные Клеменс из другой жизни, из графского дома; тонкий ремешок с серебряными подвесками. На руке Гризель уже красовался серебряный браслет ирландской работы — одно из любимых украшений Клеменс, а вокруг ее шеи — ожерелье из бусинок янтаря и граната, которое Арнауд подарил любимой жене всего три года назад, на двенадцатилетие супружества.

А затем Манди увидела растерянное красное лицо Гризель; неудержимый гнев ослепил девушку.

— Ах ты шлюха! — закричала Манди гневно. — А ну убери свои грязные лапы от вещей моей мамы!

— А теперь они мои! — выкрикнула Гризель, дико сверкая глазами. — Ваш отец дал их мне! Вашей покойной матушке они ведь уже не понадобятся, в сырой земле-то?

— Ах ты сука последняя! — взвыла Манди. — Мой отец такого никогда бы не сделал! Это вещи матери! Вон отсюда, потаскуха, вон! — И она бросилась на женщину, вцепилась во вьющиеся волосы и с силой рванула. Здоровенный клок остался в руках — космы Гризель изрядно пострадали от стараний алхимика, превращавшего ее в блондинку.

Гризель истерически завопила и пустила в ход ногти и зубы. Багровая полоса отметила шейку девушки, а от сильного укуса пришлось отдернуть руки. Манди ухитрилась еще сильно влепить кулачком в мягкий живот шлюхи, но это было ее последним успехом. Гризель быстро выпрямилась и заехала кулаком в подбородок Манди, сбив девушку с ног, и нависла над нею.

Искры вспыхнули перед глазами Манди. От удара она прикусила язык, и рот наполнился кровью. А Гризель схватила ее за горло и прижала к полу.

— Теперь я жена вашего отца! — заорала шлюха. — Ваша святоша мать умерла, и отец ненавидит ее, мертвую! Я от него получу все, что захочу, потому что я живая и нужна ему!

— Шлюха ты грязная! — Манди давилась кровью и слезами. Она пыталась пнуть Гризель, но ноги путались в платье.

— Достаточно, — оскалила желтые зубы Гризель. — И научитесь называть меня матерью.

— Никогда! Никогда этому не бывать!

Гризель замахнулась.

— Еще и как будете!

Но рука не опустилась — ее перехватили и Гризель отшвырнули от ее жертвы.

— Прекратить! — рявкнул Александр. — Господи спаси, что происходит?

Манди поднялась на ноги. Ее платье было разорвано у горла, струйка горячей крови стекала по шее. Наголовник был сорван, волосы разметались ниже талии. В руке она все еще сжимала клок волнистых волос Гризель, как трофей.

— Я застала ее за кражей, — девушка заливалась слезами и дрожала. — Она растаскивала мой сундучок, как стервятник.

Кровь потекла из уголка рта по подбородку, а глаза блестели от гнева и слез.

— Девочка упражняется в остроумии, — парировала Гризель, растирая запястье, придавленное хваткой Александра. — Ее отец разрешил мне брать что угодно, потому что собирается жениться на мне. А это — просто ревнивая соплячка!

— Ревнивая?! — Манди была настолько поражена, что смогла повторить лишь одно слово.

Александр успокаивающе взглянул на нее, а потом твердо сказал Гризель:

— Возможно, Арнауд и в самом деле дал такое разрешение, но вот при каких обстоятельствах — еще вопрос. И пока что он не в состоянии подтвердить, было ли это вообще. А поскольку госпожа Манди — его дочь и наследница, то в данной ситуации вам следует снять драгоценности, взять свой плащ и отправиться к другому очагу.

Ее маленькие глазки сузились, и она спросила глумливо:

— А вы кто такой, чтобы лезть в мои дела? Не суй свой длинный нос куда не следует!

— Вы собираетесь драться со мной? — спокойно поинтересовался Александр и положил руку на рукоять меча.

Гризель попробовала выдержать его взгляд, но быстро опустила голову. Александр же двинулся вперед, тесня ее.

— Что вы предпочитаете — уйти на своих ногах или полететь мордой в грязь?

Голос его был все еще негромок, но Гризель была из тех женщин, которые умеют чувствовать настоящую угрозу не в крике, но в таком тихом и ровном голосе. Она еще храбрилась, но уже было очевидно, что схватка проиграна.

— Я все скажу Арнауду, когда он проснется, и вы еще дорого заплатите! — прошипела она.

Александр молча шагнул к ней и положил руку на пряжку пояса. Тогда Гризель сорвала с руки браслет, сняла с шеи ожерелье, бросила все на пол ему под ноги и, споткнувшись о его башмак, выбежала из шатра.

— Иисусе сладчайший, ну и гадюка! — пробормотал Александр и повернулся к Манди; глянул — и, прошептав какую-то клятву, шагнул к ней и обнял.

Сначала она противилась попытке утешения, будто окаменела в кольце рук, ненавидя Александра почти так же сильно, как Гризель; но когда он начал отстраняться, вцепилась в его рукава с такой силой, что суставы ее пальцев побелели, а складки на ткани туники, наверное, и до утра не разгладились бы. Уткнувшись головой ему в грудь, Манди забилась в рыданиях.

— Он ничего не видит! — плакала девушка. — И я не могу заставить его раскрыть глаза! Он возненавидел умершую мать — и меня, как ее частицу!

— Тише, все в порядке, все будет хорошо, — бормотал Александр, поглаживая ее по голове.

— Нет, не хорошо! — вдруг воскликнула она и вырвалась из его рук. — Что ты понимаешь! — Она окинула горестным взглядом разграбленный сундучок. — У тебя хоть есть драгоценный крест и неоскверненные воспоминания… Притаскиваешься, наигравшись с той городской потаскухой, весь пропах ее духами и говоришь мне, что все будет хорошо? Да ты такой же слепец, как все они!

Манди обошла его, встала на колени перед сундучком и начала бережно укладывать памятные вещи. Руки нашли занятие, но не голова.

Она чувствовала, что Александр стоит за ее спиной, чувствовала его неотрывный взгляд. Хотела крикнуть, чтобы он ушел, чтобы оставил ее в покое… но еще больше не хотела оставаться в одиночестве.

— Знаю, что не смогу понять вашу боль, — сказал он неловко, — но я вижу, как вам плохо; и где бы я ни был, сейчас я — здесь. Прогоните меня, если от этого вам станет легче.

Она покачала головой и обронила:

— Если прогоню, то станет еще хуже.

Александр откашлялся и сказал:

— Скверная царапина. У вас есть заживляющий бальзам?

Манди уложила платье в сундучок и мягко его расправила. И сказала, не оборачиваясь:

— В маленьком ящичке. Если она и его не разграбила. Глиняная фляжка с деревянной крышкой.

Он открыл ящик, порылся в мотках шерсти и пучках засушенных трав и нашел фляжку. Сняв крышку, он понюхал желтоватую мазь и отдернулся.