— В чем он провинился?
— Бегал по ступеням дортуара и опоздал на службу.
— И за это его здесь держали взаперти?
— Я говорил, что отец Алкмунд очень строг. — Брат Виллельм избегал взгляда Харви.
— В лазарет, говорите? — Харви обернулся к двери.
— Да, но я не думаю, что вам стоит… — начал было Виллельм, но прервался, беспомощно разведя руками.
— Тогда даже больше причин сделать это, — сказал Харви, и поднялся наверх по лестнице.
В лазарете было четверо монахов; трое из них — престарелые. Четвертый же лежал на животе в углу, четырнадцати- или пятнадцатилетний юноша со светлыми, без тонзуры, волосами и приятными, обычными чертами лица. Он не был связан, на запястьях его не было следов, но, глядя на то, как он лежал, становилось ясно, что его били. Лицо его было бледным, словно выбеленным.
Сердце Харви наполнилось нежностью при воспоминании об Александре.
— Покажи-ка мне свои ушибы, — сказал Харви, стягивая простыни, и нежно спустил льняную сорочку с плеч новичка.
Глубокие розовые полосы пробороздили белую кожу. Его били умело, так чтобы не пошла кровь.
Губы Харви напряженно сжались. Он грязно выругался про себя.
Юноша повернул голову и взглянул на Харви болезненными темно-синими глазами.
— Я бежал, когда должен был идти, — сказал он, и голос его задрожал. — Я опоздал к вечерне.
— Это не причина для такого наказания, — сказал Харви. — Это случалось уже раньше?
— Лишь однажды, осенью, когда я во время сбора урожая уронил корзинку яблок, и они все побились.
— Сынок, клянусь, этого больше не случится ни по какой причине, — мрачно сказал Харви и осторожно укрыл юношу. — Здесь произойдут большие перемены, и очень-очень скоро.
Харви был на вечерне вместе с другими монахами, твердо отклонил предложение Алкмунда поужинать с ним в отдельной спальне и решил поужинать в трапезной со всеми остальными, а потом спал на свободном тюфяке.
Харви по природе своей не был мнительным, но чувство агрессии все росло и росло в нем. Скелеты, пугающие Александра, были слишком близко, чтобы спать спокойно. Он дремал, но тело его было таким же бдительным, как и тогда, когда он был солдатом, готовым отразить малейшее движение. Но ничего не произошло.
Монахи пошли молиться. Можно было видеть рутинную работу, а злодеев в тени не было, и никто не пытался лишить Харви жизни.
Он встал на заре, помолился со всеми и пошел седлать лошадь.
— Да благословит вас Бог в пути и… в добрый путь! — сказал приор Алкмунд холодно.
Уже их первый разговор прошлым вечером, проходивший, когда Харви отогревался, показал, куда дует ветер.
— Уверен, что так оно и будет, — сказал Харви и поехал верхом, чтобы было удобнее его больной ноге. — Я помолюсь за вас.
Кратко кивнув и прищелкнув языком, Харви направил лошадь рысью.
Алкмунд наблюдал, как он выехал из ворот монастыря, но не медлил, когда гнедой круп и черный хвост скрылись из виду. Накинув плащ, он оседлал своего серого жеребца, сказал служке и привратнику, что отправляется в одну из своих поездок, и поехал той же дорогой, что и Харви.
Харви глубоко вдыхал колючий зимний воздух. Он очищал легкие от миазмов Кранвелла, а душа его выпрямилась, словно дерево навстречу свету. Монастырь нужно снести с лица земли, камень за камнем, подумал он, и каждый камень сложить в кучу на Алкмунда, тем самым делая ему могилу. Когда Хьюберт Уолтер Кентерберийский узнает о том, что происходит в Кранвелле, Алкмунд будет опозорен и лишен своего сана. Харви раздумывал об этом, зная, что за две бочки пива он бы лишил церковь необходимости расследования, самостоятельно разобравшись с Алкмундом.
За ночь выпал новый свежий снег, и его лошадь тихо двигалась по лесной дороге.
В воздухе уже пахло весной, но этот лес невозможно было представить полным колокольчиков и пробивающейся, набухающей почками зелени. Однако и в морозе была своя красота, думал Харви, оглядываясь, наслаждаясь природой, чтобы успокоиться.
Он краем глаза заметил, что что-то блеснуло, словно бы лес двинулся, но цвета остались такими же. Когда он оглянулся, то ничего не увидел. Все, что появилось в воздухе, было лишь его собственным дыханием. Он был один… абсолютно. Мурашки предчувствия пробежали по его спине. В голову пришли мысли о волках, но конь его казался довольно спокойным; он хотя и был смирным мерином, но встал бы на дыбы при первом признаке опасности. Но все равно Харви потрогал нож, продетый за веревочный пояс, и снял свой капюшон, чтобы лучше видеть дорогу.
Но видение снова повторилось.
Харви быстро повернулся и увидел серую лошадь, движущуюся среди деревьев, цокот ее копыт заглушал недавно выпавший снег, а на ее крупе сидел приор. Понимая, что Харви уже его заметил, Алкмунд направил лошадь к дороге, махнув ему, чтоб он подождал.
Харви очень хотелось ударить мерина в бока и проигнорировать этот жест, но вопреки здравому смыслу он все-таки натянул вожжи. На этой местности погонять лошадь было опасно, ему все еще снились кошмары о Солейле и ужасный хруст раздробленной кости.
Алкмунд догнал его, и Харви заметил, как высоко поднимается его грудь, а глаза его лихорадочно блестят, но их голубизна была ледяной, а не горячей.
— Я должен поговорить с вами, — сказал Алкмунд. — Я очень боюсь, что у вас могло сложиться неверное представление о Кранвелле.
— Неверное? — воскликнул Харви. Тон его был, возможно, напрасно таким мстительным, но он не мог ничего с собой поделать.
Взгляд через плечо, когда он вдохнул, собираясь заговорить, спас ему жизнь. Короткое копье, которое Алкмунд занес над его головой, лишь слегка задело щеку, содрав кожу вместо того, чтобы разбить кость.
Харви закричал от внезапного нападения. Оно пришлось на его больную сторону, что обезоружило его. Мерин, от неожиданности и испуга выкатив глаза, завертелся и резко присел на задние ноги.
Харви старался сохранить контроль над лошадью, когда Алкмунд снова напал на него. Харви поднял руку, чтобы блокировать удар, и острие копья только чуть оцарапало, но древко сильно ударило по запястью. Было больно и горячо, и сразу начала неметь рука.
«Он убьет меня, — подумал Харви. — Если я не остановлю его, он меня убьет, и кто узнает об этом?»
Мысль о собственном трупе, брошенном в лесу на растерзание волкам или разлагающемся, так и не найденном в неглубокой могиле, пока деревенские свиньи не откопают его, родила в нем панику, за которой тут же последовала волна ярости и отвращения.
Господи, он ведь был солдатом, прежде чем стать монахом! Он не собирался позволить этому чудовищу убить себя.
Туго натянув поводья, Харви увернулся от следующего удара копья, схватил Алкмунда за запястье здоровой рукой и изо всех сил вывернул ее. Алкмунд закричал и выронил копье. Движение Харви выбило обоих из седел, и они упали на землю в сплетении рук и ног. Нож Харви при падении выскользнул из-за пояса и скрылся в снегу.
Рыча сквозь зубы, Алкмунд поднялся на ноги и выхватил из ножен на поясе нож. Снежинки блестели на его голове, тая на тонзуре.
С перекошенным ртом он склонился над задыхающимся Харви.
— Меня будут искать, — сказал Харви.
Сердце его сжималось от страха, но на грани смерти разум его был ясен как никогда.
— И ничего не найдут. Эти леса печально известны своей опасностью.
— Совсем нет. Всего этого я и ожидал, — ответил Харви.
— Не тратьте силы зря, чтобы убедить меня в этом.
Он прищелкнул языком на лошадь и ударил ее в бок. Когда мерин отошел, Харви сказал Алкмунду, что своим падением тот обязан семейству де Монруа.
Харви тем временем нащупал протез; деревяшка удерживалась только одним ремешком — другой порвался еще осенью.
— Вы лжете, — отрезал Алкмунд, но в его глазах блестел ужас.
— Вы знаете, что нет. Почему же тогда Кентербери решил вмешаться в дела Кранвелла?
— Тогда кто разболтал?
