– Нет, – сказал Трентон и резко выпалил, – я больше не играю после аварии.

– Аварии? – Она смотрела на него взглядом доктора Савики. Его отправили к ней после развода родителей. Трентон лежал на кушетке в ее кабинете и говорил, что с ним все в порядке. Доктор понимала, что это неправда, но была слишком вежливой, чтобы ему возражать напрямую. Но у доктора Савики были обычные карие глаза, большие и круглые, как у коровы. А у Кэти они были какие-то светло-карие, желтые, почти кошачьи.

Трентон хотел спросить, откуда она, что тут делает, но не мог произнести ни слова. Кэти снова отвернулась от него.

– Слушай, Тристан…

– Трентон.

– Я так и сказала. – Она легонько пнула комок оберточной бумаги носком потрепанного зеленого кроссовка. – Слушай, я не хотела сюда врываться. Я так поняла, ты занят – сидишь тут, играешь с веревками, я все понимаю.

Значит, она заметила. Трентон почувствовал очередную насмешку и потому сильно разозлился. Она над ним смеется!

А Кэти продолжала:

– Давай мы тогда просто попрощаемся, и я…

– Подожди! – Трентон крикнул это уж как-то слишком громко, и Кэти застыла на лестнице.

– Подожди, – он облизал сухие губы, – зачем ты приходила? И, если думала, что тут никого нет, зачем зашла в дом?

Кэти на секунду замялась.

– Это все Фритц, – она скорчила недовольную гримасу. У нее были неровные передние зубы, один из резцов выступал вперед и был очень острым. Из-за этого черты ее лица казались неправильными, что обнадеживало. – Мой кот. Он сбежал.

– Как он выглядит? – спросил Трентон.

Кэти удивленно моргнула.

– Ну… как кот.

Она уже собиралась уйти, как вдруг резко остановилась и обернулась к Трентону, пораженная неожиданной догадкой.

– Стой-ка! Ричард Уокер… Я слышала о его похоронах.

От слова «похороны» в груди у Трентона что-то сильно задрожало.

– Он мой отец, – сказал он и быстро исправился, – был моим отцом.

– Блин, мне так жаль! – Кэти снова посмотрела на него как психиатр, словно пытаясь понять, что творится у него внутри.

– Спасибо, – коротко обронил Трентон, скрестил руки на груди и слегка мотнул головой, чтобы прядка волос упала ему на лицо: на левой щеке был особенно уродливый прыщ, и он не хотел, чтобы Кэти его заметила, – мы не были близки, – сказал он, чтобы она не вздумала его жалеть, – мы приехали, чтобы похоронить его. И навести в доме порядок.

Он сделал паузу:

– Дом теперь мой. – Он понятия не имел, на кой черт он это сказал.

– Да? Очень мило.

Трентон резко поднял глаза на нее. Девушка покраснела.

– Я имею в виду… Что мне жаль. Сожалею о твоей потере. Это то, что говорят в таких случаях? – Она грустно покачала головой, короткие волосы у нее на макушке качнулись как антенны у инопланетянина. – Я не очень в этом разбираюсь.

– Все нормально, – сказал Трентон. Хорошо было уже то, что она не притворялась, будто ей действительно жаль. Как Дэбби Кастильяни, их соседка, которая после смерти отца принесла матери целый поднос с лазаньей, как жена-мироносица, и сидела с Кэролайн на кухне, вздыхая и гладя мать по руке. А между тем взглядом пересчитывала пустые бутылки в мусорном ведре, питаясь чужим горем, как вампир.

– Я про то, что я тут болтаю, а ты переживаешь такую трагедию… – Кэти говорила, бродя по подвалу и натыкаясь на вещи.

Трентон вспомнил: когда ему было лет одиннадцать, они с отцом пошли гулять. Они увидели магазин «Уолт Уитмен Шопс» и зашли туда. За одним из прилавков женщина в красном фартуке и с белоснежной улыбкой рекламировала набор кастрюль с антипригарным покрытием. Она все время крутилась, что-то перекладывала и говорила без умолку. И все время улыбалась. Отец купил у нее большой набор из восьми кастрюль.

Кэти напомнила Трентону ту женщину из магазина. Забавно было за ней наблюдать, хотя улавливать нить разговора было трудно.

– Эй! – воскликнула она.

Трентон не успел ее остановить, и Кэти вытащила из-за коробок его веревку.

– Что это за петля? Ты же не хотел повеситься, правда ведь?

– Что? Нет, конечно! – Вдруг он понял, что записка для Минны все еще лежит там, где он ее оставил.

– Да ладно, не ври. Ты хотел.

Трентон сказал с раздражением:

– Даже если бы и хотел, думаешь, сказал бы тебе?

– А почему нет? Какая разница-то?

Она внимательно изучала веревку, и Трентон успел быстро засунуть предсмертную записку себе в карман.

– А знаешь, для чего ты мог бы ее использовать?

– Нет.

– Для самоудушения. – Она быстро накинула петлю себе на шею и затянула.

Трентон в ужасе отпрянул назад, наткнулся на коробку и с размаху сел на нее. Кэти засмеялась и сняла веревку.

– Не говори, что ты об этом не слышал. Иногда люди сами себя придушивают, когда… Ой! Что-то меня опять понесло. Извини, бог, наверное, забыл установить в меня кнопку «ВЫКЛ»! Я ее возьму, хорошо?

Вот почему у него с девушками не ладилось – разговор с ними был похож на блуждание в лабиринте, в котором стены постоянно двигались с места на место.

– Что возьмешь?

Кэти закатила глаза.

– Веревку! Ты ведь не хочешь снова ею воспользоваться? – Она сверкнула глазами, и Трентон смущенно отвел взгляд. – Не думаю. И к тому же, если собираешься себя прикончить, удушение – не самый лучший способ. Повезет, если просто сломаешь шею, а можешь и качаться тут бог знает сколько. Слышал о самоубийцах, которые отрывали себе ногти с мясом, пытаясь в предсмертной агонии стянуть веревку с шеи?

Трентон решил, что ответ тут не нужен, поэтому промолчал. А Кэти продолжала:

– Так что, ты не против, если я ее возьму?

В каком-то роде Трентон был против, но он не знал, как отказать ей, и еще эти слова о ногтях… Мерзость какая! И вообще – он все равно бы накосячил с петлей. Так что Трентон просто кивнул.

– Круто! – Кэти улыбнулась, еще раз продемонстрировав ему свои кривые зубы. Он подумал: а каково это – целоваться с ней? Ему казалось, что она пахнет сигаретами. – Слушай! Ты же тут еще будешь какое-то время? Мы с друзьями хотим в эту субботу затусить у меня, придешь?

Трентон сначала не понял, что она предложила.

– Спасибо, конечно, за приглашение, – сказал он осторожно, – но я как-то не очень… Не очень люблю вечеринки…

– Будет весело, гарантирую! – Теперь она выглядела еще моложе.

– А как же твои родители? – за эти слова Трентон себя возненавидел.

– Насчет предков не переживай – им до лампочки, чем я занимаюсь.

Трентон хотел было возразить, но вдруг понял, что это может быть правдой.

– Большой дом в самом конце Каунти-Лэйн, единственный дом там. Не пропустишь, просто езжай до конца улицы.

– Я же не сказал, что приду, – вставил Трентон.

– Придешь, куда денешься, – сказала Кэти, – тебе тут все равно нечего делать, – она улыбнулась, так как знала, что он у нее на крючке, – только никому не говори. Копы тут настоящие звери. Тебе ведь уже можно пить? Ну тебе не пятнадцать, не?

– Мне семнадцать, – соврал Трентон. Ему будет семнадцать больше, чем через полгода.

– Сойдет, – махнула рукой Кэти, – мне восемнадцать в следующем месяце. Итак… до субботы?

– Дам знать, если Фритц появится.

– Что? – она обернула веревку вокруг руки.

– Фритц, – повторил Трентон, – если я его увижу, то дам знать.

Кэти снова широко улыбнулась.

– Только осторожнее, он кусается.

И побежала вверх по лестнице.

В мое время люди знали, как хранить секреты. У них были хорошие манеры, и они умели держать язык за зубами.

«Если ты не можешь сказать что-то хорошее, лучше ничего не говори». Помню, как моя мама повторяла эти слова, как мантру. Я помню вкус этих слов, когда мама в очередной раз тащила меня в ванную и насильно мыла мне рот с мылом.

Я научилась держать слова и секреты при себе, чтобы они не сорвались с языка, как мыльные пузыри.

Мы хранили наши тайны для священников. Для исповеди.